Владимир Маяковский.
Л
Лысый Frogg
По небу тучи бегают,
Дождями сумрак сжат,
под старою телегою
рабочие лежат.
И слышит шепот гордый
вода и под и над:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!"
Темно свинцовоночие,
и дождик толст, как жгут,
сидят в грязи рабочие,
сидят, лучину жгут.
Сливеют губы с холода,
но губы шепчут в лад:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!"
Свела промозглость корчею -
неважный мокр уют,
сидят впотьмах рабочие,
подмокший хлеб жуют.
Но шепот громче голода -
он кроет капель спад:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!
Здесь взрывы закудахтают
В разгон медвежьих банд,
И взроет недра шахтаю
соугольный "Гигант".
Здесь встанут стройки стенами.
Гудками, пар, сипи.
Мы в сотню солнц мартенами
Воспламеним Сибирь.
Здесь дом дадут хороший нам
и ситный без пайка,
аж за Байкал отброшенная
Попятится тайга".
Рос шепоток рабочего
Над тьмою тучных стад,
а дальше неразборчиво,
лишь слышно - "город-сад".
Я знаю - город будет,
я знаю - саду цвесть,
когда такие люди
в стране в советской есть!
Дождями сумрак сжат,
под старою телегою
рабочие лежат.
И слышит шепот гордый
вода и под и над:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!"
Темно свинцовоночие,
и дождик толст, как жгут,
сидят в грязи рабочие,
сидят, лучину жгут.
Сливеют губы с холода,
но губы шепчут в лад:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!"
Свела промозглость корчею -
неважный мокр уют,
сидят впотьмах рабочие,
подмокший хлеб жуют.
Но шепот громче голода -
он кроет капель спад:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!
Здесь взрывы закудахтают
В разгон медвежьих банд,
И взроет недра шахтаю
соугольный "Гигант".
Здесь встанут стройки стенами.
Гудками, пар, сипи.
Мы в сотню солнц мартенами
Воспламеним Сибирь.
Здесь дом дадут хороший нам
и ситный без пайка,
аж за Байкал отброшенная
Попятится тайга".
Рос шепоток рабочего
Над тьмою тучных стад,
а дальше неразборчиво,
лишь слышно - "город-сад".
Я знаю - город будет,
я знаю - саду цвесть,
когда такие люди
в стране в советской есть!
К
КФМН
Прабабушка, учившаяся в Смольном, рассказывала, как ее подружек, которые в 20-е годы пошли в кордебалет, чтобы не умереть с голоду, Маяковский снимал за обед и истязал (садо-мазо). Они потом из-за ран и синяков неделями выступать не могли.
Поэту - снимаю шляпу, а вот человек был не очень. У Катаева, кстати, в книге "Алмазный мой венец" Маяковский-Командор тоже показан весьма неоднозначно...
Но поэт - гений. Гениям можно все???
Поэту - снимаю шляпу, а вот человек был не очень. У Катаева, кстати, в книге "Алмазный мой венец" Маяковский-Командор тоже показан весьма неоднозначно...
Но поэт - гений. Гениям можно все???
K
Katrin_Denev
Дым табачный воздух выел.
Комната ?
глава в крученыховском аде.
Вспомни ?
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще ?
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя ?
тяжкая гиря ведь ?
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом умо́рят ?
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон ?
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
несуетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
Комната ?
глава в крученыховском аде.
Вспомни ?
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще ?
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя ?
тяжкая гиря ведь ?
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом умо́рят ?
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон ?
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
несуетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
П
П О Х М Е Л Ь Н Ы Й
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река - сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно - у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я - ваш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.
И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова - судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.
1914
Река - сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно - у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я - ваш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.
И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова - судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.
1914
П
П О Х М Е Л Ь Н Ы Й
вот еще занимательный отрывок:
***
Для копеек
пропотелых,
с голодухи
бросив
срам,-
девушки
рабочье тело
взяткой
тычут мастерам.
Чтобы выбиться нам
сквозь продажную смрадь
из грязного быта
и вшивого -
давайте
не взятки брать,
а взяточника
брать за шиворот!
***
Для копеек
пропотелых,
с голодухи
бросив
срам,-
девушки
рабочье тело
взяткой
тычут мастерам.
Чтобы выбиться нам
сквозь продажную смрадь
из грязного быта
и вшивого -
давайте
не взятки брать,
а взяточника
брать за шиворот!
Обсуждение этой темы закрыто модератором форума.