Отрывок. Третья редакция.

Никaких кxм, дaльше пишите.

Экспрессии мало. Ленивое написание.

Я старалась, чтоб не было пафосно.
Вель люди, находящиеся внутри, не видят пафоса ситуации. Иногда от страха сознание даже замедляет события.

A мне нрaвится. я вижу стиль.

Мне сейчас сказали, что приметы времени очень наигранно торчат. Торчат?

Этo утверждение, лишеннoе всякoгo смыслa.

Дело не в пафосе, дело в эмоциях. Бомбежки, наверное, потрясают. Это потрясение не передано совершенно.

Отрывок не читал, но - очень понравился. Т.к. не читал. :-)

Каждый абзац сократить до 2-х предложений. Потом до одного. В оставшиеся сливки добавить оттенки и детали.
В кажду фразу впихнуть два-три-пять предложений. Пусть детали будут гипертрофированы, но за ними должен сквозить страх и нарастающая паника, растерянность под гулом самолетов, леденящие россчерки прожекторов, плачущие дети, черные пожары и прочая хрень.

Нудятину - к черту! Работать надтекстом и подтекстом.

Текст ровненький. Лживенький. Я ему не верю:-)
Драйву нету:-) Но это мое мнение, мож и текст требует именно этого для передачи Главной Мысли Произведения. Кстати, какова она?;-)

[Сообщение изменено пользователем 19.01.2006 15:40]

Понятно :-)
Главная мысль витает где-то, но ясно пока не выражено.
Захотелось вот о Ленинграде написать - и всё.
Специально в таком тоне сделала, чтоб показать настрой природы и контраст её с войной.
Эмоции постараюсь добавить.

Третья редакция.
Я попробовала сделать эмоционально. Не наиграно ли тогда? Интересуют мнения высказавшихся критиков, а так же промолчавших.
------------------
Выйдя с работы и вдохнув осеннее тепло, Вера Осиповна мысленно похвалила себя за то, что договорилась именно сегодня зайти к Моисеевой, взять у неё кое-какие материалы, оставшиеся от мужа. Настроение тихой, печальной, упоительной гармонии носилось в воздухе, то ли вопреки, то ли в странном согласии с ежедневными пугающими сводками. Деревья в сквере перед театром имени Пушкина стояли безмятежно жёлтые, в полном лиственном облачении. Машин с каждым днём убавлялось, и воздух казался необыкновенно чистым, первозданным. Осень не принесла ни дождей, ни холода, ни ветров: словно не желала знать о том, с какой скоростью приближается линия фронта. На улицах немного не хватало гомонящих октябрят, бритых ребятишек, весело махающих портфелями: звонки первого сентября не прозвенели. Но в общем всё было вроде бы пьяняще мирным: звонки трамваев, деловитый стук каблучков, расстёгнутые плащи и тепло, совершенно летнее.
Моисеева работала на одной кафедре с Леонидом Михайловичем. Отдать Вере оставшиеся от него работы, документы и черновики она согласилась сразу, быть может, даже счастлива была избавиться от этого добра. Жила Моисеева в начале Малой Морской улицы. Прогулявшись быстрым шагом вдоль по безопасной стороне Невского, Вера Осиповна была у неё менее чем через полчаса. Поблагодарила, как могла, за документы, вышла и села в 4-й троллейбус.
В пути она думала о следующей главе мемуаров. Работа стола на месте уж больше недели: Вера перечитывала свои рукописи, находила их недурственными, но какими-то чужими. Будто их сочинил за неё кто-то другой, а сама она понятия не имела, как и о чём там следует писать дальше. И вот, муза, наконец, вернулась. Кстати сказать, так звали женщину, которая сегодня весь день искала книги о методах повышении надоев, - Муза Михайловна. Вера часто замечала и запоминала подобные интересные мелочи. Но вдохновение принесла ей не читательница. Идея для новой главы появилась ещё утром, по пути в библиотеку: быть может, от мысли о том, что сегодня в её руках будут новые материалы. Весь день Вера обдумывала её, боялась забыть, ждала, когда, наконец, сможет взять в руки перо. Отчасти поэтому она и села на троллейбус так поспешно, вежливо отказав Моисеевой выпить с ней чаю – и как будто встретив облегчение её глазах.
В вагоне было совсем свободно. Все сидели, кроме одного комсомольца, который, держась за верхнюю перекладину, с мрачным видом стоял возле средних дверей, явно думал о чём-то своём и на остановках то и дело помогал входить и выходить раненым и инвалидам. Напротив Веры молодой военный, придерживающий свои костыли, весело беседовал с девушкой, из-под раскрытого пальто которой виднелось бело-синее платье в «андалузский» горох. Сзади две старухи в платках перешёптывались, вспоминая, как всегда, Гражданскую и Первую мировую.
- А почему мы не едем? – взволнованно спрашивал детский голос.
- Потому что светофор показывает нам красный свет, - терпеливо отвечал женский и добавлял: - Не кричи, пожалуйста, на весь троллейбус.
Потихоньку смеркалось. Густо-серый купол Исаакиевского собора, проплывшего в окне троллейбуса, почти слился с небом. Вера пыталась прикинуть, сколько глав осталось ей написать до конца мемуаров. В этот момент – они всего только пересекли Мойку − что-то тяжёлое гулко брякнусь на крышу вагона.
Вагоновожатая, почти совсем ещё девочка с двумя белыми косами, в лёгком, поношенном платьице, старой кофтёнке и каких-то невообразимо огромных чёрных ботинках (может, отца или брата), вылезла из кабины.
- А теперь почему мы не едем? – громко спросил всё тот же малыш.
- Что-то сломалось у троллейбуса, - устало и неуверенно ответила мать.
- А что – сломалось?
- Рога у него упали, - послышался мужской голос.
Вожатая с чем-то возилась, возилась и никак не могла поставить «рога» на место. Видно, такая авария случилась с ней в первый раз. Прошла минута, вторая…
И вдруг загремели взрывы.
Сначала грохотнуло где-то вдалеке, через секунду –ближе. Троллейбус задрожал, задёргался, как будто ожил и вот-вот бросится в путь, плюнув на вожатую.
- Отойдите от окон! Все в убежище! – скомандовал военный с костылями.
Пронзительные частые гудки сирен не дали ему договорить. Переливы заводских свистков перетекали в вой из репродукторов, тот – в мужественный гул кораблей в Неве, тот, в свою очередь – в завывание невидимых «Юнкерсов», сливавшееся с визгом проводницы и оборачивающееся единодушным, хоровым плачем младенцев.
Пассажиры сгрудились у передних дверей – остальные были закрыты – и кое-как, на подгибающихся ногах, стали вываливаться из троллейбуса.
- Товарищи, не толкайтесь! – прорывался чей-то голос между взрывов.
В ответ ему дребезжали стёкла.
Люди рассыпались по пустынной улице, проваливались в невесть откуда взявшиеся подворотни, закоулки, подвалы, подъезды. Только вагоновожатая зачем-то прижалась спиною к троллейбусу и, широко, расставив руки, охала и кричала. Откуда-то выбежал человек с ручной сиреной: он крутил её ручку, а она жутко выла, словно без того грохота было недостаточно. Из-за угла появились и так же быстро исчезли два офицера: один придерживал полевую сумку и фуражку, второй во весь голос матерился.
Вера Осиповна понятия не имела, что делать. В подъезде, где она, сама того не помня, оказалась, уже прижались к стенке две женщины. Одна, старуха, бормотала «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй» - и быстро-быстро, нелепо крестилась. Вторая, чуть моложе Веры, прижимала к себе грудного ребёнка и тоже всё время повторяла:
- Что ж это такое, а? Что ж это делается, граждане, я спрашиваю?
Мир то темнел, то рассыпался, то размазывался, давая знать о себе лишь бьющими по голове ударами: то ли фашистов, то ли сердца Веры Осиповны. Игрушечный, картонный домик трясся, подпрыгивал в руках злобного ребёнка-великана.
С кем всё это происходило? Долго ли?
Кто-то без конца кричал на одной ноте.
Потом в подъезд вбежала девушка в комбинезоне с надписью «МПВО» и в чёрной беретке и стала непонятными словами говорить, что здесь опасно, что всем надо идти в бомбоубежище. Вера Осиповна не знала, где оно. Старуху рефлекторно рисовала крест в воздухе – её вывели силком. Четыре женщины покинули подъезд и поплелись, едва живые, за дежурной.
Недалеко от убежища Вера подняла голову и увидала над собой лучи прожекторов. Они тревожно-угрожающе ходили в тёмном небе. А в стороне, где-то к югу, вздымалось огромное пламя. Жирный, слоистый, многоэтажный, выделяющийся своей чернотой даже на фоне вечернего неба дым окутывал чуть ли не половину неба.
- Нефтехранилище горит, - авторитетно заявил прохожий.
В убежище было много широких скамеек, и все уже заняты. Часа два Вера Осиповна простояла на ногах. Подземный холод прояснял сознание. Испуганные люди о чём-то переговаривались между собой, а она вдруг подумала: «Что, если бомба упадёт на наш дом?». Вот так, приходишь к себе – а там одни стены дымятся. Или даже и стен нет. И рукописи – нынешнего смысла её жизни – тоже. Мелкий пепел вместо стопки листов, испещрённых словами…
Домой Вера дошла пешком. Всю дорогу она почти бежала да без конца жалась к стенам домов. Сверху освещали улицу лишь звёзды. Впереди – жуткие языки неослабевающего пожара, словно пробившего брешь в ткани города. Отвратительно несло горелым жиром. На каждом углу встречался милиционер или дружинник. От их озабоченных лиц Вере было ещё беспокойнее.
Дом оказался цел. Добравшись до своей комнаты, Вера рухнула на кровать и долго-долго, как ей показалось, рыдала от бессилия, одиночества и пережитого страха. Затем умылась, заставила себя попить чаю, съесть кое-что. Сил не нашлось даже на то, чтобы поужинать, не говоря уж о писательстве. Вновь опустившись на кровать, она ещё и ещё раз пробовала осмыслить пережитое; да так и уснула, не раздеваясь.
А ночью, незадолго до двенадцати, из радиоточки вновь донеслось:
- Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!
И метроном застучал быстро-быстро.
Сонные люди, иные даже в халатах – благо, соседи привыкли видеть друг друга вот так, по-домашнему, снова наполнили собой мрачный коридор бомбоубежища. Сперва они молчали, а потом Клавдия Петровна, на чьих коленях дремал Рудик, спросила – не у Веры, держащей в руках свою рукопись, а так, обращаясь ко всем и одновременно ни к кому:
- Что ж это? Всегда, что ли теперь так будет?
Ответа она так и не дождалась.

Если, очень сократить мои критические мылси.
ТО человек, который думает, передать ощущения человека (Пурста исключим) предложением с "..Выйдя..вдохнув..похвалила.." и т.д. не могу признать Автором.

Я не хочу сказать, что автора нет литературного Таланта, но моему мнению, ему по меньшему нечего вообщем сказать.
Не буду гадать, в силу каких обстоятельств.
Читатель Вам просто не поверит.

Выкладываю текст не лучший текст не лучшего интернет писателя.

Речь не о теме, а о стилистике и сути, с большой буквы СУ..

Завтра уберу его, если время будет.

ТЬМА.

Забойщики, тесно сгрудившись вокруг самодельного дощатого столика, играли в карты. В их вагончике столбом стоял папиросный дым, сквозь который проглядывали их влажные от пота лица, освещаемые сверху светом отчего-то потрескивающей лампочки, свисающей с потолка на синем проводе.
Спиной к окошку сидел Сыромятин, дюжий мужчина лет сорока, карты которого были скрыты от партнеров широкой ладонью, поросшей редкими длинными рыжими волосами. Лицо его можно было бы назвать довольно привлекательным, если бы не глуповатое, всегда несколько удивленное выражение его лица.
Справа от него, широко расставив тонкие длинные ноги и прижав карты к подбородку, расположился Мамонтов – стеснительный молодой человек, постоянно витающий в облаках мечтаний. Его голубые глаза вкупе со светлой шевелюрой придавали лицу некоторую пронзительность, что, впрочем, вполне соответствовало его неврастенической, мнительной натуре.
Третий игрок безобразно выделялся из компании своим маленьким ублюдочным личиком, на котором от постоянного повторения определенного количества гримас слишком рано прорезались глубокие морщины. Серые крошечные глазки, казалось, всегда были готовы пустить слезу, а его крупные уши, неестественно просвечивавшие, мягкие, как у слона, поворачивались, как у собаки, в ту сторону, откуда доносился звук. Карты он крепко прижимал к тщедушной груди маленькими, костлявыми кистями рук. Руки эти, тем не менее, обладали чудовищной и непонятной силой; согнуть подкову для них было делом пустяшным. Фамилия у молодого человека была Скворцов.
Очередная дикая партия подходила к завершению, второй раз кряду проигрывал огромный Сыромятин. Наконец, как обычно, очень удивившись, он с раздражением бросил карты.
- Что за гадство! Нет, право, товарищи, сознавайтесь – мухлюете?! – обвел он игроков удивленным взглядом.
- Полноте, - в один голос отмахнулись Мамонтов со Скворцовым, с болезненным вожделением ожидая расплаты.
- Я в самом деле брошу играть, если замечу, - предупредил Сыромятин, оттягивая неизбежное.
- Давайте скорее, Сыромятин, ведите себя достойно, - нетерпеливо заерзал на скрипящей табуретке белобрысый Мамонтов, стеснительно отводя взгляд.
- В прошлом году я встречался с товарищем Сталиным, - начал Сыромятин, ритмично раскачиваясь на скамье. Скворцов прыснул в кулачок, глаза его заслезились. – Я не стану, если будете смеяться, - обиженно заметил рассказчик, делая вид, что собирается встать.
- Позвольте, товарищ Сыромятин, кажется, насчет смеха уговора не было. Если угодно, для следующей игры, можем обговорить новые правила, однако, не далее, как вчера, Вы сами позволили себе… - обиженно заговорил длинный Мамонтов с лампочкой, стесняясь глядеть Сыромятину в глаза.
- Ну хорошо, хорошо, только смейтесь негромко, если есть уж такая нужда – сбиваете.
Слушатели согласно кивнули и зажали ладонями рты. Снаружи послышался унылый крик какого-то ночного животного. В вагончике все замерло, только потрескивание лампочки нарушало монолит уверенного голоса Сыромятина:
- Так вот, встреча у меня была с товарищем Сталиным. Гостил я у тетки в Москве. Вдруг, звонок в дверь. Открываю – стоит сам товарищ Берия. Пожалуйте, говорит, в Кремль, у товарища Сталина к Вам неотложное дело, мол. Ну, говорю, если уж совсем неотложное, то, пожалуй, можно и съездить. Сейчас, только накачу соточку. «Это не надо, в машине все есть», - говорит.
Спустились мы, значит, садимся в автомобиль, а там жена товарища Берии, эта, как ее, ну, светленькая, короче. Я – шасть к ней поближе, что-то о погоде говорю, а сам рукой ее ляжку глажу. Она, значит, глазищи-то выпучила, шарит ими по салону, а голос ей будто перехватило…
Сыромятин говорил все увереннее и быстрее, временами довольно естественно морщась, будто припоминая какую-то забытую уже действительно имевшую место мелочь. Он поднялся со скамейки и продолжил говорить, помогая себе размашистыми жестами.
Мамонтов с выражением ужаса на лице смотрел на рассказчика, страх и вожделение овладели им, и он представлял себя в том автомобиле на месте Сыромятина, с горечью осознавая, что сам он никогда ни на что подобное не решился бы. Скворцов, шевеля ушами, полностью отдался странно будоражащему чувству дикого веселья вперемежку с гадливым страхом. Мысль о том, что сейчас он с товарищами занимается чем-то настолько мерзким, что они не только не имеют права называться комсомольцами, но даже и людьми, была подобна неожиданному обнаружению изысканно подобранной специи в аппетитном кушанье после месяца диеты из манной каши. Сыромятин, между тем, продолжал:
- … А Лаврентий Павлович как зыркнет на нее, мол, что ты, чертова кукла, делаешь?! Это же, мол, гость самого товарища Сталина! Она и присмирела. Накатил я обещанную соточку, закусил икоркой…
Скворцов приложил палец к губам, повернув ухо в сторону двери. Сыромятин, быстро сориентировавшись, продолжал говорить, громче прежнего:
- Что же это получается, товарищи? В то время, как мы вот уже месяц перевыполняем план по забою на тридцать шесть процентов, разгильдяи вроде Осипова по несколько дней не выходят на работу, ссылаясь на головную боль и кошмары по ночам. Предлагаю еще раз вынести этот вопрос на повестку!
- Предлагаю рассмотреть вопрос об исключении товарища Осипова из рядов Комсомола! – крикнул Мамонтов, треснув кулаком по столу и покраснев.
- Да-да! – гавкнул Скворцов, гневно нахмурившись, отчего его маленькое личико стало похоже на высушенное яблоко.
Дверь открылась. В вагончик, крякнув, залез пучеглазый старик Кожин, никак не соглашавшийся выйти на пенсию. В годы войны он был полицаем в своем селе, но его почему-то не покарали. Молодежь в коллективе не доверяла ему, слишком уж рьяно он исполнял свои обязанности на работе.
- Вечер добрый, можно к вам на огонек, ребятишки? – развязно спросил Кожин, пододвигая себе под зад ящик из-под минеральной воды. – В тесноте, как говорится, да не в обиде, хе-хе. А вы все о работе толкуете, я слышал? Нешто больше и поговорить-то не о чем?
- А Вы что предлагаете, в сотый раз послушать Ваши истории о том, как Вас отец к работе приучал? Нет уж, увольте, - грубовато отозвался Скворцов, недовольный тем, что из-за Кожина пришлось отложить игру.
- А и послушали бы, не повредит. Вам, товарищ Скворцов, в особенности.
- Да я с доски почета не слезаю. Учить он меня работать будет…
- Флигельный петух тоже с крыши не слезает, а кур живые топчут, - обиженно буркнул Кожин.
- Сами Вы петух!
- Да будет Вам, товарищи! С пустого места собачиться начали! Да и Вы, Скворцов хороши. К Вам гость пришел, а Вы набрасываетесь, - миролюбиво прогудел Сыромятин.
- Предлагаю исключить Скворцова из рядов Комсомола! – с напускной строгостью выкрикнул Мамонтов и залился диким хохотом, даже не покраснев. Двое других парней тоже цинично засмеялись, поглядывая на Кожина и ожидая его реакции. Кожин охотно поддержал общий смех своим старческим блеянием. Из глаз его струился теплый свет, старик как бы хотел сказать: «Не выдам, ну поверьте мне, не выдам, товарищи!» Молодежь многозначительно переглянулась.
- А что, в картишки-то играете, Николай Антипович? – подмигнув неизвестно кому, закинул удочку Сыромятин.
- Давненько я не брал в руки шашек, честно говоря, - обрадовался Кожин, скрестив пальцы рук и хрустнув суставами.
- Ну так сдавайте – как раз разомнетесь, - предложил Мамонтов, пододвигая к нему колоду разбухших от частого использования карт.
Старик только взял колоду в руки и начал было тасовать ее, как ему на плечо легла рука Сыромятина.
- Только правила у нас особые, Николай Антипович, - доверительно сообщил старику Сыромятин.
- Ну, если от пола отжиматься, или по тайге бегать голышом, так это, пожалуй, перебор – годы уж не те, а если другого рода штраф, готов выслушать, - делая максимально похабное выражение лица, ответил догадливый Кожин.
- А штраф пустяковый, Николай Антипович, к тому же воображение развивает, - слащаво улыбнувшись, вставил Мамонтов.
- Я весь внимание. Уж просветите.
- Надо всего лишь выдумать о себе небылицу какую-нибудь… гадкую эдакую, да и рассказать ее, если проиграешь, - объяснил Скворцов, раздражение которого сменилось нетерпением.
- Это можно, - улыбнулся Кожин.
- Похоже, проиграли Вы, - радостно проговорил через некоторое время Скворцов, надевая «погоны» в виде двух шестерок Кожину на плечи.
- Чтобы Вам эдакое рассказать-то? А вот, слушайте. Пришли как-то в село к нам немцы. Злющие, аки псы, палкой битые. Партизаны, чтоб им пусто было, товарняк со шнапсом под откос пустили, видать. Определили к нам с женой в хату на постой двух офицеров. Интеллигентные два фраера такие. «Данке шон, битте», - больше ничего от них и не услышишь. Или Бетховена на патефоне крутят, или сядут на завалинке, да про превратности судьбы рассуждают вполголоса. (Я-то с детства до языков охоч, по-ихнему говорю - аж от зубов отлетает) Надоели мне беседы эти – мочи нет терпеть.
Выхожу я как-то в воскресенье на двор, угощаю их квасцом, да и присаживаюсь с ними. А беседа у них в тот день шла о том, что, мол, люди-то все одинаковые, и не след их на народы делить, что условности это, мол, все. А я им говорю: «Несогласный я».
Удивились они явно, «Как это Вы не согласны? Почему?» - спрашивают. «Да вот взять хоть по той же дамской части. Немец супротив русского, к примеру, не выстоит» - объясняю. «Не понимаем. Как это «по дамской части» не выстоит?» - спрашивают. А морды, кислые – подумали, что я идиот какой-то и околесицу несу. «А хотите на спор?» - спрашиваю. «Если у вас шниппели больше моего, то я выполню ваше пожелание любое, а если меньше, уж я что-нибудь придумаю» (А хрен у меня огромный, сами-то в бане видели)
Долго они ломались. «Варварский спор какой-то, ничего он не докажет»… Ну я их и начал подкалывать насчет размеров их всячески. Тут они и сломались, согласились, значит.
- Ух и скучно же Вы рассказываете, товарищ Кожин. Вас звать надо, когда не спится, - вмиг захрапишь, - разочарованно протянул Скворцов.
- Да уж… Пойду-ка я спать, - зевнув, поддержал Скворцова Мамонтов.
- Да дайте рассказать-то, черти! – обиделся Кожин.
- А чего тут неизвестного? В конце предложите Вы немцам на жене своей провериться, да и испустят они дух, «аки псы, неделю не жравшие» - передразнил манеру говорить Кожина Сыромятин.
Кожин сделался сам не свой. Его глаза, и без того навыкате, казалось, вот-вот вылезут из орбит.
- А что мне вам рассказать-то?! Как хорошо в поле пшеничном, перед покосом, когда небо так пронзительно кричит в глаза своей бесстыжей синевой, когда радость появляется неизвестно откуда и заполняет тебя всего и ты сам весь – радость, и весь мир - радость, и только легкий намек на грусть, еще не существующий, но вот-вот готовый обозначиться в морщинах около губ, может спасти от сумасшествия? Или о том, как плохо, когда тебя кормят телом твоего товарища, которого ты сам убил, не просто убил, а сначала истязал его, сдирал с него кожу, выдавливал ему глаза пальцами, отрезал ему уши; когда мясо его плохо проварено, не посолено, и ты стараешься глотать это сладкое причастие не пережевывая, а голова смотрит на тебя впадинами выдавленных тобой же глаз, тех глаз, которым ты доверял свои самые сокровенные мечты и страхи, тех глаз, в которых пряталась боль, когда ты трусил, или подличал? Что вам рассказать?
Я вам расскажу, я расскажу, как ветерок нежно треплет волосы, когда бричка, запряженная боязливо оглядывающимися женщинами, еще не совсем понимающими, что от них требуется, только начинает набирать скорость, и рука, еще не размятая как следует, неуверенно заносит бич для первого удара, как сладостно для меня поют соловьи в этот момент…
Молодежь сидела понуро, никто не смотрел в лицо Кожина – каждый разглядывал свой кусочек пустоты и каждый видел в нем необъятное. Старик, замолчав, тоже уставился в неизведанное, пытаясь найти там место для пережитого. Темень накрыла вагончик то ли, как хищник жертву, то ли, как мать, оберегающая свое чадо.
Будущее было скрыто от них, и только тьма, поглотившая вагончик, знала о том, что завтра утром Кожин умрет от сердечного приступа, Скворцов опоздает на работу и его фотографию снимут с доски почета, Мамонтов сляжет от странных болей в животе и через месяц умрет в страшных мучениях, а Сыромятин, как ни в чем не бывало, зайдет в белом халате с кувалдой на плече в большой зал, в зал втолкнут кучу людей со связанными руками и он, как обычно, будет разбивать им кувалдой головы, удивленно поглядывая на тщетно спасающихся бегством врагов народа, недостойных даже пули.
(с)

Кто критиковал вторую и первую редакцию - выскажитесь всё-таки по третей, оч. интересно!

После первых двух редакций я не писала. А вот сейчас созрела, чтоб сформулировать.
Для меня важны чувства и образы, которые вызывает художественный текст и что после него остается в душе. Читая, я часто идентифицируюсь с героем и проникаюсь его состоянием. Что получилось в результате.
Первый абзац: есть чувство тревоги, и желание от него (чувства) убежать, спрятаться. Поэтому дальше, совершенно логично для героини - убежать в размышления о работе и мемуарах. Это живо, хоть и не очень эмоционально.
Потом начинается реальность - троллейбус. Вот здесь мне немного не хватает эмоций, приходится усиленно удерживать себя на тексте. Если женщина, которая уже какое-то время живет в тревожном ожидании, так внимательно подмечает детали своего пребывания в троллейбусе, то почему без эмоций. Мне не понятно, как она реагирует на то, что видит, приходится самой придумывать, или пробегать глазами это место и читать дальше сюжет (может там станет понятнее).
Про взрывы то же, я не чувствую ситуацию, как кино смотрю черно-белое, про старину, далекую от меня. Не переживаю.
Так со мной бывает, когда я свои чувства в настоящий момент стараюсь "загасить", чтоб не больно было. Зато потом истерика, как и с героиней, тут понятно. А после истерики опустошенность. Здесь я опять присоединяюсь к героине
В конце рассказа у меня чувство обреченности. И возникает чувство брошенности (то ли Автор меня бросил, то ли это героиня осталась одна со своей рукописью, а я к ней присоединилась)

Спасибо.
То есть, кое-что у меня всё-таки получилось, это радует.