Мерзкий срач?

В рукаве надо делать, в рукаве!

У меня прекрасно получается буженина, а вот с говядиной обломанс. Неправильная говядина.

А у меня мнение, прямо противоположное командоровскому. Не люблю мужчин, которые женщины.

Чего? Нравится ли мне, как вы устраиваете срач? Нет. Потому что он как у Ребки, с переходом на семью и т.п.

А у меня стихи.
Не мои, но созвучные настроению.
У автора поменяла пару слов. :-)

Посвящается не Зосе.


Вы дороги мне лишь как Впечатление,
Как муза вы мне на х 8( й не нужны..


А то заждалась, ногами сучит. :-)

Вы мне, my dear Кава
Не дороги ничем, увы...
Как собеседник Вы - нулище
Как Впечатление - пища нищим
И пишете уныло и печально
Отвянь, а то пойду на "ВЫ"!!! :-D

Говядина только в языке куском хороша. Во всех :-) смыслах этой фразы

Вы правы, да, на "Вы" гигиеничней!

Ну я так не играю...
Я же написала, что не вам!
Там Ключка ногами сучит.
А вы все под себя, по себя! :-D

А у меня случился приступ графоманского стихоплетения. Вам же можно, мне тоже.
Я же вообще стихи не могу писать, а тут за 16 минут и такой экспромт)))

Рецепт прост - покупать хорошую говядину.

Где ваша грудь? Хочу на ней поплакать... (с) :-D

и можно не готовить?

Можно и не готовить. Порезать только и посыпать приправами.

Это вопрос, где в Екатеринбурге брать хорошую говядину, и второй - как отличить на глаз хорошую от плохой...

Грудь моя еще мне пригодится и не только мне :-D дарю стих, можете заменить Кава на Ключа, ничего не изменится)))

Зося, дава

Корса! Вы зачем капусту жамкаете?
Она звон теряет.
Просто нашинковать, посолить и под гнет.

я консерватавна.
не привыкла к сырому мясу

"Мы говорим - Ленин, подразумеваем - Партия, мы говорим - Партия, подразумеваем - Ленин" :-)

Это да .
А вот если бигус готовить , надо отжать.
А Зося походу не знает азов кулинарии .

- Вы умеете готовить?
-Да , я умею готовить , просто мой муж не умеет есть то , что я готовлю.

У меня сложные отношения с говядиной))) ну и от продуктов много что зависит. Если мясо старое, сто раз замороженное туда и сюда, вряд ли из него что-то приличнее котлет приготовишь.

У меня прекрасно хрустит жамканая капуста, а нежамканая - она даже из под гнета жесткая, даже если идеально нашинковано.

Это, Зося, к стоматологу.
Не в капусте дело.

Конечно можно и жамканую шамкать. :-)

Любимая тема- куриный фарш. И как Зося делает котлеты.
Матраца будет причитать, что до пятидесяти котлеты жарить не научилась, чтобы не развалилвались (Матраца, в котлеты не хлеб, мясо класть нужно, мя-со. и ничего не развалится, и без яйца). Айша будет требовать некий загадочный рецепт приготовления котлет от Зоси.
УГ

Лучше, чем то, с чего началось.

Зося, давай все стихи КЛиО подарим?

http://www.e1.ru/talk/forum/read.php?f=35&i=246842...

Пока искала ящик, наткнулась на интересное. Не поняла, отчего раньше не пришлось прочесть.

Автор: ключ (Отправить письмо) (ЛС) (О пользователе)
Дата: 20 Мая 2011 17:41

ну ок...

давайте реанимировать идею...

====================

Немного о себе - любимой
Рассказать о себе… и немного… Нет уж, одно из двух - или о себе, или немного! Ладно, попробую.

Итак, она звалась Татьяной. Ни красотой сестры своей, ни свежестью её румяной не привлекла б она очей… хм… что-то меня не туда занесло… извините. Лучше я попытаюсь изъясниться в привычном бюрократическом стиле.

Автобиография.

Я, Натуся, она же Наталья, она же Натаха, она же Киса, она же Прокурорша, она же Мама, она же Натали, она же Мадам, она же Миссис, она же Фройляйн Н. etc, etc… родилась 22 октября 19… а так ли важен, вообще-то, год рождения? По-моему, более важен сам факт. Тем более, что говорят, женщине столько лет, сколько ей самой хочется.

Удовольствие родиться я имела в прекрасном и всегда мною любимом городе Екатеринбурге, который в ту пору всё еще был обозван Свердловском, что, впрочем, не делало его менее любимым.
Нет-нет, родившись, я не застала уже, к счастью, в живых отца всех народов и друга всех детей, поэтому вряд ли вы сможете найти в моей биографии следы той эпохи, хотя, безусловно, всё в мире относительно, и эпоха - нынешняя ли, прошедшая ли, влияние на человека так или иначе оказывает.

Мои детство и отрочество пришлись на чуть более позднее время, восход и расцвет которого был определен некоей лысой личностью, постоянно шнырявшей по миру в зарослях кукурузы разных сортов, и которое чуть позже стало называться временем застоя, руководимым довольно долго густобровым благодушным дядькой, любившим страстно целоваться с генсками компартий всех стран.

"Мы-ы-ы - дети Га-лак-тики…"… блин, нет, мы всё же были детьми эпохи застоя.

Из воспоминаний детства наиболее яркими стали:
- постоянные дымы над местом проживания, поскольку барак, в который новорожденную меня принесли из роддома, был окружен заводами;
- красавец Фидель на трибуне на площади 1905 года рядом с ярко блестевшей на уровне его плеч лысиной советского лидера;
- первая школа и первая учительница, а также яркий алый галстук, гордо реющий на ноябрьском ветру на моей цыплячьей шейке в пене кружевного воротничка…

Чуть позже вехами стали молодой тогда и ужасно красивый Крапивин, подписавший лично несколько своих книг для меня; грустный и влюбленный в Урал Рябинин - при всём моём неадекватном отношении к поэзии как жанру, рябининские стихи меня почему-то всегда трогали…
Моя любовь к кубинскому вождю стала, похоже, тоже своеобразной вехой - любовью на всю жизнь к Кубе (на которой, надо сказать, я так еще и не побывала), которая подогревалась (любовь, а не Куба) запойным чтением всего, к Острову Свободы относящегося и что возможно было найти в те годы напечатанным в СССР. Мачо Фидель (впрочем, слово "мачо" пришло в обиход много позже), будучи любимцем всех прогрессивных сил планеты, стал для меня олицетворением всего нового и светлого, а также, в какой-то степени, эталоном мужской красоты. Кроме алого, у меня появился и бело-голубой сатиновый треугольничек - кубинский галстук, который я берегла как зеницу ока…

Так, что-то я снова отошла от стиля и повело меня куда-то в лирические дебри детства. Вернемся к нашим баранам, то есть, скорее, к овце, а еще точнее - к Лошади, которая я и есть по гороскопу, являясь по совместительству еще и Весами. На чем мы там остановились? Ага, детство прошло… ну ладно, у всех оно рано или поздно кончается.

Юность моя является, возможно, примером, как не надо жить. Не в полном, конечно, смысле, но - когда приходит, как полагается, некоторая житейская мудрость, возникают мысли, что нужно было то-то или то-то делать иначе… но увы, поправить уже ничего нельзя.

Поступление на иняз в пединститут, почти моментальный - месяцем позже - уход из него, потом - на почти три долгих года "та заводская проходная, что в люди вывела меня"… Оборонка... Опыт первых пьянок, первых флиртов, первых поцелуев (вот ведь никак без ма-аленького, но вранья! Первые поцелуи были в 9 классе!). Родной оптико-механический завод дал понятие о евреях, о которых как-то никогда не думалось отдельно или иначе, чем о других нациях, а также о том, какими бывают хорошие и плохие люди (как будто я не знала до этого таких градаций!), как держать в руках паяльник, как можно вывозить за литр спирта всё, что тебе нужно, машинами (не о себе, увы…). В общем, трудовую и жизненную закалку я начала проходить именно на этом славном ристалище.

Вперемешку с заводом были курсы немецкого и просто подготовительные в институт, чтобы не забыть школьную программу… поступление на вечерний на факультет журналистики в универ и тоже бросание - правда, не сразу, а уже аж на 3м курсе … двух-трехразовое в неделю обязательное посещение кабаков типа "Киев" и "Шишка" (так называли в молодежной среде тех лет ресторан "Кедр", ставший впоследствии "Океаном"). "На Варша-аву, на Варша-аву, на Варшаву па-адает дождь…" - старательно выводил солист небольшого ансамблика. Его забивал хрипловатый - вовсе не Маккартневский голос другого солиста: "Лэт ит би, лет ит би-и…"… бутылочка легкого винца, очередные влюбленные глаза напротив… отпуска, проводимые у моря… любови - побольше и поменьше, но все - по-своему настоящие…

Потом в моей жизни появился Аэрофлот. "А вот идёт, вся в синем, стюардесса как принцесса, надёжная как весь гражданский флот…" - не знаю, откуда во мне эта тяга к перемене мест и путешествиям, но я - "мечтала о морях и кораллах, я поесть хотела суп черепаший". Доронинская Наташа-стюардесса в "Еще раз про любовь" сводила меня с ума - я находила её в себе и себя в ней…

Действительность была несколько иной, разумеется, не только романтикой жил Аэрофлот, и тем не менее, я ужасно любила свою работу и гордо себя демонстрировала в новом для себя качестве - бортпроводника, стюардессы. "Ведь она сегодня здесь, а завтра - будет в Осло…" - мне всегда хотелось повидать мир, и Аэрофлот был шагом к этому.

Говоря сухим языком биографий НСДАП - характер у меня всегда был нордический, твердый. В порочащих связях замечена не была, хотя периодически в них с удовольствием (а иногда и с разочарованием) состояла.

Невзирая на довольно бурную, но не особо продуктивную жизнь, встретила в ней замечательного человека - своего первого мужа, с которым прожила много-много лет и рассталась только по собственной глупости (кто никогда не делал глупостей - пусть первым бросит в меня камень!). От этой большущей любви, нежности, спокойствия и уважения родился наш единственный и неповторимый сын: красивый и спокойный нравом - в папу, и умничка и способный к языкам, с тягой к путешествиям - в маму.

Потом была другая работа - вместе с мужем мы мотались по Союзу по командировкам (до рождения сына, естественно), усиленно создавая материальную базу для собственного будущего и одновременно повышая благосостояние страны, помогая ей осваивать Север.

Позже была долгая и, в общем-то, не так чтобы любимая работа в армии, но получение cобственной квартиры было нужнее командировок, а через вояк сделать это было проще. Одновременно были замечательные пять лет юридического института, после чего - престижная должность во власти по его окончании. Всё это совпало с перестройкой, бурями в общественном сознании, пресловутой гласностью, задорными речами Минерального секретаря и его же проколами, изменениями некоторых институтских программ, второй - вечерней работой - со студентами в своей же альма матер… жить было интересно, хотя порой и трудно (а кто обещал, что будет легко?!).

Работа в структурах тогдашней власти дала возможность практически сразу же обзавестись мне - невыездной по случаю прошлой работы на оборонном предприятии и в армии - загранпаспортом. И вот тут-то я поняла, что моим основным призванием были всё же путешествия! Невзирая на престижность работы чиновника моего масштаба, я решилась на очередную перемену в моей совершенно благополучной по всехным меркам жизни: я ушла из власти и стала совладельцем небольшой турфирмочки. Дай Бог каждому повидать в жизни столько чудесного, сколько довелось мне в моих путешествиях!!! Это - отдельная песня и отдельные истории.

Как факт биографии, я должна сообщить, что в одном из моих путешествий я встретила, как мне тогда показалось, мечту моей жизни… Да, что делать, благополучная сытая семейная жизнь тоже может однажды стать толчком к чему-то… "Серебро на висках, золото в карманах и сталь в штанах" - прошу прощения за такого рода банальное отступление, но мужик именно из этой поговорки (из анекдотной серии "Что такое настоящий мужчина") буквально ворвался в мою жизнь однажды тихим теплым южноафриканским вечером… И вот я уже пятнадцатый год делю практически всё моё время именно с ним, подрезав свои шикарные крылья и превратившись в его половину, несомненно, лучшую.

За долгие годы моей заграничной жизни я узнала о себе много нового и интересного, о чем лучше разговаривать в приватных беседах, а не в этой - почти официальной биографии. Много было и хорошего, и такого, о чем говорить вообще не хочется, но - как бы там ни было, сейчас я живу в Соединенных Штатах Америки, коих гражданином, каково и российским, являюсь, работаю в государственном учреждении, имею мужа (да-да, того самого - из трех металов, из которых желтый, по сути, оказался мифом), дом, четыре машины и прочие блага цивилизации, как и положено нормальным работающим людям в западном мире. Счастлива ли я? Ну, во-первых, я думаю что этот вопрос мы сможем пообсуждать при обоюдном желании в отдельной теме, чтоб не засорять биографию, а во-вторых, счастье - понятие очень относительное, не правда ли?!

Наверное, на этом можно снова поставить многоточие, к которому я, как вы, вероятно, уже заметили, питаю слабость… Биография моя продолжается, изменения будут в нее вноситься в порядке их поступления - всё как полагается!

Прошу учесть, что согласно статистике, заслуживающими доверия считаются те сведения, которые состоят из правды по крайней мере на 33%.

Целую и люблю всех
======================

Настроение №278
Окутана мороси млечностью
Стою в ожиданьи движенья.
Красное око вечности
В лужах дрожит отраженьем.

Шуршат монотонно дворники,
Дождь-узор на стекле как вышитый.
Прохожие словно затворники
Под зонтов блестящими крышами.

Ночь без сна и компьютера,
Мыслей сквозных паутина:
Настроенье... погода... Родина...
Муж... разлука... рутина...

Ощущаю себя парией,
Да и небо так горько плачет...
Что же, черт возьми, за авария
У машины, отмеривающей неудачи?!


Любовь в наследство
- Наследство, говоришь?! И какое же это наследство, позволь тебя спросить? Что он мог там мне оставить, этот блудный родственник-эмигрант, которого я в жизни видела однажды... нет, вру, дважды - в младенческом возрасте и в свой шестнадцатый день рождения, когда он проездом, уже насовсем уезжая из Парижа в Гонолулу, решил навестить свою старушку-маму, ну, и заодно случайно встретил там у старушки свою троюродную племянницу - меня... Таки я тебя спрашиваю - ЧТО ЗА НАСЛЕДСТВО?! Не знаешь еще, не дочитала?
А как ты вообще об этом узнала? Из письма? Какого письма? Кому? Нашла? Где? Почему ты полезла на антресоли? Кто и когда туда лазил в последний раз? Ты не знаешь? Таки я тебе скажу: в последний раз туда залезал лет десять назад твой дедушка, который искал в старом валенке заначенную бутылку казахского коньяка, подаренного ему коллегами при уходе на пенсию тридцать лет назад. А ту бутылку его правнук - да-да, твой дорогой сынок - уже давно оприходовал на своем дне рождения со своими же приятелями! Нет, казахский! Я пока еще в своем уме и могу армянина отличить от казаха! Помню, в молодости за мной ухаживал один армянин и он... м-да... При чем тут вообще армяне, кстати?! Почему я не сказала об исчезнувшей бутылке дедушке? А зачем я буду лишать пожилого человека радости поиска и эмоций разочарования? В его возрасте иногда полезно встряхнуться, шоб он был у нас всегда здоров!
Так... читай! Я сказала, читай - я всё хочу понять сама! Ну, какие яти, о чем ты говоришь?! Ну, яти, да... это все же старинное письмо, как ты понимаешь. Подожди, яти и еры отменили в восемнадцатом году, кажется... А шестнадцать мне было в... Впрочем, это неважно, я все еще хорошо себя чувствую! Надо сказать, он всегда был эксцентричен и любил напустить тумана. Не разбираешь почерк? Про наследство ты уловила уже даже с ятями и неразборчивым почерком - читай, давай, не испытывай мое терпение, оно не бесконечно.
Ну, чего ты там бубнишь?! Переходи к главному!
Боже мой, Боже мой... Неужели он так и написал: "моей любимой троюродной племяннице"?! Нет, я его, конечно, тоже по-своему любила...
Не придирайся к моим словам, тебе не понять, как дороги были всегда друг другу все мои родственники! Да, дороги! В самом прямом смысле слова - иногда твой родной внучатый дядя, мой любимый братец настолько проигрывался в карты, что занимал деньги у всей родни, чтобы отдать долг... Ты знаешь о том, что карточный долг - это долг чести?! Ну конечно, откуда тебе знать про карты и долги! Вот, помню, когда я... впрочем, вернись к этому барану! Какому барану? Никакого неуважения, это я образно - читай письмо!
Милый... милый... как все же он был образован и утончен! Я бы, наверное, могла в свое время выйти за него замуж, если бы не разница в возрасте в двадцать лет, ну, и этот пройдоха - твой дедушка! Но почему он сам никогда мне не написал? Написал? Мне???!!! Какое письмо? Это вот самое письмо - мне?! Где ты его нашла? На антресолях?! Кто его туда положил? Нет, конечно, я понимаю, что ты этого не знаешь, если я сама этого не знаю! Ну, читай дальше!
Боже мой, таки он, оказывается всегда меня очень любил... и не просто как троюродный дядя... Боже мой! Я могла бы жить давным-давно в Париже или Гонолулу! И лиловый негр бы подавал мне манто... Не в Гонолулу негр был? А где же? В Сингапуре? Ну, пусть не в Гонолулу, что ты вечно перебиваешь со всякой ерундой? Там главная мысль - манто! Так что там про наследство? А-а-а-а... он оставляет мне навсегда свою любовь! Он мил, мил, я всегда это чувствовала!
Какое прекрасное чувство - знать, что тебя любили всю твою жизнь! Я счастлива! Так ему и передай... Что? Он давно умер? Почему ты мне не сказала этого сразу? Вот всегда ты морочишь мне голову! Сказала? Когда? Ты сказала, что письмо с ятями? И это, по-твоему, должно означать, что человека, который меня так страстно любил, уже нет в живых?! А-а-а... ну, да... наследство - это обязательно, когда кто-то уже умер... конечно... ты права, дорогая. Ты всегда права. Хорошо, я поцелую дедушку от тебя. Да. Я тоже тебя люблю. Спасибо, что позвонила.
======================
Моменты
Жизнь меня бросала в разные вагоны.
Как же я устала покидать перроны…
Я уже хлебнула досыта пространствa
И теперь мне нужно только постоянство...



«Ли-ия! Ну посмотри же на мою дочку, наконец!» – я уже знаю этот голос, это голос моей матери. Мне вовсе не хочется открывать глаза, тем более, что в первые несколько недель жизни я всё равно вижу всё в перевернутом изображении, но голос протяжен и достаточно громок. Глаза придётся открыть, что я и делаю, стараясь надеть выражение лица, соответствующее моему представлению о предстоящем знакомстве.
Лия - младшая мамина сестра, не самая младшая, а самая старшая из младших. Старшая из детей в семье- моя мать, Лия – вторая. Может быть потому, что разница в их возрасте небольшая – немногим более полутора лет – Лия явно не признаёт старшинства сестры и очень независима.
Я стараюсь рассмотреть получше подошедшую к кровати девушку и, наверное, эта попытка выглядит со стороны не очень красиво, потому что пухлые губы Лии искривляются иронически, и я слышу, как она говорит: «У-у, Маланья!».
Я еще не решила, обидеться ли, или уж оставить всё как есть, но я знаю точно, что зовут меня вовсе не Маланья, что я – девочка, что у меня есть близкое существо, которое меня кормит, и все окружающие называют её Диной - это моя мать. Уже знаю, что помимо неё вокруг меня появляются ещё несколько лиц с различно звучащими голосами – это моя теперешняя семья: Лия, Виталий, Светлана, Валерия и, конечно же, Бабуля! Некоторые лица вижу только однажды – наверное, соседи заглянули «на новенького».
Я не понимаю еще очень и очень многого, но уже знаю из окружающих меня разговоров, что я не просто обычный какой-то там ребёнок, а дитя, принесённое в подоле, безотцовщина, выблядок, в общем. Не могу сказать, что всё это меня хоть как-то беспокоит, потому что чувствую, что меня всё равно уже любят и даже немножко балуют, а если кто ещё не любит, ну и что – значит, полюбит позже, почему-то я в этом совершенно уверена.

**********************

Почему-то когда кто-либо рассказывает о детстве – оно непременно должно быть розовым. Если уж говорить о моём детстве – оно было не розовым, а абсолютно и невозможно многокрасочным, во всяком случае, когда я о нём вспоминаю.
Тускло-электрический цвет вечеров в восемнадцати-квадрато-метровой комнате в бараке, где живёт вся моя семья – семь человек. Необъяснимо жёлто-багровые закаты летом, когда можно посидеть под Бабулиным крылышком в подобии гамака, страннейшим образом прикрепленного к забору в маленьком палисадничке перед окном. Хотя, почему необъяснимо: я уже давно взросло понимаю, что этот чудесный цвет закатов иногда зависел в оттенках от количества и качества дымов от окружающих бараки – наш и соседний – заводов и заводиков.
Справа, если сидеть в палисадничке спиной к окну комнаты, дымил днем и ночью огромный Вторчермет, и в дырки отгораживающего заводскую территорию от барачной забора можно было постоянно видеть высоченные кучи переливающейся на солнце синевато-чёрной металлической стружки и невообразимо богато мерцающие золотом горы металлолома – не золотом, конечно, а попадающимися среди ржавья полосками меди и латуни.
Иногда хозяйственные мужички из наших бараков выламывали из этого забора пару-другую досок, вернее, не выламывали, а подламывали: доски висели на одном гвозде и со стороны не было видно этой диверсии. На Вторчермет что-то для переплавки привозилось иногда в деревянных и фанерных ящиках, содержимой направлялось либо в цех с постоянно открытой огромной дверью, откуда то и дело всполахивало живым огнём, либо в кучу металла на территории, а ящики просто-напросто сжигались тут же во дворе.
Поскольку бараки наши отапливались дровами – в каждой комнате была печка с металлической плитой, а за дрова нужно было платить, да еще заботиться о том, где их взять и как привезти - проблема дров всегда была для всех наших «барачников» очень насущной. Мужички, подломив доски, вечерами – меньше надзора – лазили через дыру в заборе на территорию завода и таскали на себе по несколько ящиков, которые впоследствии разбивались ими на досочки, складывались в аккуратные поленницы и очень ценились хозяйками, потому что эти «дрова» были чистыми, сухими и жарко горящими – самое то для растопки, например.
Заводское начальство старалось не замечать этого самоуправства, но иногда забор всё же ремонтировался: с заводской стороны вколачивались огромные гвозди в ходуном ходящие доски, забор становился монолитным «навеки», что не мешало нашим умельцам на следующий же день вытащить и прибрать эти гвозди и – лаз был готов для следующих вояжей.
Нам, детям, вообще-то, строго запрещалось лазить на заводскую территорию: подъёмные краны с огромными магнитами, железный грохот, огромные костры из сжигаемых ящиков – разумеется, это не было местом для детских игр, но как-то так получалось, что мы тоже иногда принимали участие в хозяйственных заготовках дров, а иногда просто втихаря от взрослых проникали в запретную зону и возвращались оттуда с драгоценностями типа блестящих никелированных шариков от подшипников, полированных латунных пластинок или с какими-то запчастями от каких-то автомобилей, которых у барачных отродясь не бывало, и, следовательно, совершенно бесполезными.
Вторчермет был огромен, и основная масса дымов от его деятельности шла прямёхонько на наш дворик, огородики и палисаднички, коих было по десять с каждой стороны обоих бараков – по одному на семью.
Помимо Вторчермета помогали загрязнять окружающую среду табачная фабрика, большой кирпичный завод, завод дефибрерных камней (никто из нас понятия не имел, что это за камни такие - дефибрерные, но слово было красивым), камвольный комбинат и множество других предприятий. Район наш был от центра отдаленным, сугубо промышленным, и я не думаю, что в те годы кто-то очень беспокоился об экологии, все эти заводы и заводики дымили вовсю.
Хозяйки, стирая белье во дворе, матерились по поводу ветра, потому что результаты иной раз были просто непредсказуемы: если ветер подует со стороны Вторчика – может и обойдется, не почернеет бельё на веревках, а вот если с Кирпичика задует – придется полоскать, а то и стирать заново, потому что красно-коричневая пыль оставит на влажном белье тигровые полосы.
Стирка, между прочим, была в моих глазах чем-то веселым, почти праздничным (особенно, если это была не наша стирка). Барачные бабы стирали летом не дома, а во дворе, на довольно большом дощатом помосте, на котором размещались под углом две широченные деревянные лавки – удобно было ставить тазики с бельем, и хватало места, куда положить только что отстиранное и отжатое. А ещё иногда по обе стороны лавки ставились полные мыльной воды цинковые детские ванночки, в одну из них загружался свернутый рулоном половик – «дорожка», как их называли. Один конец дорожки клали на лавку и шоркали очень твердой щеткой, постепенно перемещая всю дорожку в ванночку на другой стороне.
Иногда стирать приспичивало нескольким хозяйкам одновременно, и тогда дощатый помост превращался в своеобразный клуб – три-четыре женщины, работая, обычно громко переговаривались, обсуждая все насущные дела, сплетничая и переругиваясь, и все, кому доводилось по какой-либо причине проходить мимо или просто сидеть на барачном крылечке или завалинке, становились либо участниками, либо невольными свидетелями и выслушивателями всех местных новостей.
Мы – дети – обычно крутились тут же, пуская щепочные кораблики с газетными парусочками по мутно-мыльным ручьям выливаемой хозяйками воды, или с визгом носились друг за другом, когда кто-нибудь из стиравших, подключив шланг к неподалеку стоящей колонке с водой, щедро поливал-полоскал дорожки и заодним шутя направлял струю воды на зазевавшихся… Всё это вместе создавало неповторимо веселую обстановку, иллюзию праздника Нептуна, так популярного в то время в пионерских лагерях.
К краскам детства добавляются в памяти почему-то постоянно желтые головки одуванчиков, зеленые «калачики» – до сих пор не знаю, что это было за растение, но мы собирали их в ладошки, немного обдували или, если никто из взрослых не видел, бежали к колонке и, брязгаясь, мыли эти «калачики» под струёй холодной воды. О, как божественно вкусны были прохладные, с детский ноготь величиной, зеленые колечки !
Ближайшим к колонке огородиком был Вассин, как его называли, огородик. Тётка Васса была, как я теперь понимаю, самой образцовой садовницей и огородницей из всех барачных. Еще только начинали завязываться плоды и ягоды на всех чахлых огородных кустиках, а через щели в Вассином заборе по дороге за водой к колонке можно было лицезреть багрово просвечивающие первые ягоды малины, и было очень большим искушением проходить мимо, делая вид, что тебя это совершенно не касается.
Вообще-то Вассино семейство недолюбливали, они считались «богатыми», поговаривали, что из бывших кулаков. Все остальные семьи в наших двух бараках были не то, что пролетарскими, но уж точно не богатыми. Бараки эти были построены в тридцатые годы, как временное жильё для строителей всех окрестных заводов. Позже, во время войны, к временщикам добавились люди, эвакуированные с заводами на Урал с Запада, перемещенные немцы с Поволжья, много было пришлых из деревень – в пятидесятые годы народ шёл в города: работа, какое-нито жильё – эти перспективы были всяко лучше рабского колхозного бытия. Люди оседали, женились и выходили замуж, рожали детей… Как-то так получалось, что вся жизнь всех была у всех же на виду, как в небольшой деревне, потому что в наших двух бараках и жило-то около сорока семей. Бараков, вообще-то, было очень много, весь наш посёлок Новострой состоял из них, но наши два были обособлены, отрезаны от центральной части поселка и жили своей жизнью.
Когда я уже училась в школе, которая была тут же, за забором возле водяной колонки, отделенная от бараков этим самым забором и школьным садом, мне как-то не приходило в голову, что все мы – очень разные. Одних только национальностей было ого-го сколько: русские, татары, башкиры, немцы, греки, евреи, поляки… Много-много позже, уже будучи взрослой, встречая изредка бывших соучеников, я узнавала новости – кто-то давно в Германии, кто-то эмигрировал в Израиль, кто-то – в Америке…

***********************

Барачные жили если не дружно, то все равно как-то общно. Праздники отмечались шумно, во дворе собирались мужики, судачили о разном. Женщины суетились по хозяйству – на столы несли кто что мог – соленые огурцы, капустные пироги, вареные яйца, пучки зеленого хрусткого лука, толсто порезанные колбасы, и, конечно же, собственноручно приготовленные настоечки и наливочки самых разных цветов и оттенков (водка в счет не шла - её, само собой, покупали и пили много). Выпив, народ начинал разборки – кто кого когда обидел, чья баба украла у чьей из огорода пучок редиски или морковки… Красные потные лица, запах водки и лука, старающиеся утихомирить мужей, нарядные женщины в бусах…
Наша соседка тётя Оля всегда начинала запевать частушки в эти моменты: «Й-эх, ду-ура я, дура я проклятая! У ево четыре дуры, а я - дура пятая…». Народ смеялся, обстановка разряжалась, и уже кто-нибудь другой подхватывал:«Ой, ду-ура ты, дура из картошки! Дура,ты ему дала - да протянула ножки!». Потом неизменно следовали «Уральская рябинушка», «Калина красная», «Лучинушка»… Потихоньку наступали сумерки, люди разбредались по своим комнатушкам, но то и дело вспыхивали пьяненькие перебранки за стенкой с одной стороны, или вдруг заполошно начиналась бравая песня – с другой…
В такие «гулеванные» дни дети могли получить всё, что хотели (ну, почти всё). Кто-то начинал канючить лишнюю денежку на кино или на мороженку – родители, как правило, не отказывали,тем более, на глазах у соседей.
Моя Бабуля приглашалась на эти посиделки в качестве почётного гостя. Среди нашего барачного люда она считалась «сильно грамотной», «интеллигенцией» – причем слово «интеллигенция» произносилось действительно с уважением. Впрочем, она и была очень интеллигентной особой. Работала она учительницей начальных классов в местной школе, многие из барачников учились у неё, а потом учились их дети, а у некоторых и внуки. В случае споров прибегали к ней, просили рассудить «грамотно». Иногда она помогала написать («сочинить» - как там говорили) письмо в милицию или в суд кому-нибудь из местных баб, жестоко побитых благоверными после тех же гульбищ.
Пропойца-старичок – наш сосед из квартиры напротив, постоянно сидевший на корточках возле своей двери и нещадно дымивший вонючей «козьей ножкой», пугал иногда нас - расшалившихся и бегающих взад-вперед по коридору (а что было делать, когда шёл, например, дождь на улице и невозможно было выйти на болотно-грязный, с мутными потоками от местной размытой помойки, двор?!) – вот, мол, чичас Нина Киськинтиновна-то выйдет, дак она на вас в суд-то и напишет…
Частично уважение к Бабуле падало и на меня, хотя, если честно, иногда это просто мешало быть такой же, как все барачные дети. Дело в том, что Бабуля, будучи уже на пенсии, то и дело всё же подрабатывала в школе, подменяя коллег, которые иногда болели или уходили в отпуска. После уроков она приносила домой горы тетрадей, которые нужно было проверять – правописание, арифметику, и, поскольку я практически всегда училась на «отлично» (во всяком случае, в начальных классах), она иногда доверяла мне приложить руку к этому занятию, особенно, если сама же меня и проверяла пару-тройку раз в течение этого процесса.
Если я находила ошибки, Бабуля, перепроверив и удостоверившись в моей правоте, подчеркивала их, исправляла и ставила оценку сама. Если ошибок не было – мне разрешалось собственноручно поставить «пятерку» в чью-либо тетрадь. Иногда это были тетради ребят из нашего двора, и надо понимать, что я, выходя во двор после проверки тетрадей, становилась своего рода местной «звездой» – кое-кто старался подлизаться ко мне и выведать свою оценку заранее, не дожидаясь завтрашнего школьного дня.
Бабулечка, миленькая моя, столько лет уже прошло, как нет тебя, не к кому уткнуться в мягкое теплое плечо, «пободаться» - как ты это называла, а я всё скучаю по тебе, и, кажется, чем дальше, тем сильнее… как пел Розенбаум «…и больно так сжимает сердце желание внучатами побыть».

*********************

Коль уж речь зашла о школе – кому-то может показаться странным, но школу я любила. Надо сказать, что в те годы существовало правило: дети должны были учиться с семи лет, и, если не хватало хотя бы недели до полных семи (скажем, день рождения был 7 сентября) – автоматически «первый раз в первый класс» переносился на год позже. Мой день рождения – в конце октября, то есть, не было и речи, чтобы принять меня в школу еще годом ранее наравне с семи-восьмилетками. Но тётки мои, играючи, научили меня читать и писать лет с четырех, и посему учиться меня все же взяли, когда мне было шесть лет - вопреки существовавшим правилам, а может, еще и потому, что Бабуля работала в школе, а моей первой учительницей стала ее близкая приятельница.
Учиться мне нравилось, хотя многое было просто неинтересно, вернее, уже знакомо. Видя это, педсовет решил попробовать меня перевести сразу во второй класс в самом начале моего первого учебного года. Я, конечно, не знаю многих подробностей, но хорошо помню, как меня просили в школе незнакомые учителя из других классов и какие-то люди из страшного заведения под именем Районо почитать им вслух совершенно незнакомый для меня текст (о, это дело я всегда очень любила!), порешать задачки повышенной сложности и просто поговорить с ними.
Потом все восторгались масенькой умненькой девочкой, которую вполне можно было бы взять и на программу третьего класса, но уж очень я была маленького росточка и возраста. Программы-экстерн тогда особо не поощрялись и не практиковались повседневно, ничего революционного в системе образования не происходило, поэтому меня решили «не трогать» и «дать мне развиваться» в соответствии с моими физическими данными… Я особо, впрочем, не расстраивалась, потому что перспектива оставить уже понравившихся одноклассников и любимую учительницу в обмен на великовозрастных и сильных второклассников или – о, ужас! – третьеклассников меня совершенно не прельщала.
Помимо того, я уже, наверное, четко поняла, что учиться мне будет вовсе нетрудно, популярности мне хватало, несмотря на маленький рост, и на этом эпопея моего резкого продвигания вверх по лестнице знаний впереди однокашников закончилась. С того самого времени я все равно всегда была самой маленькой в классе, но в то же время, практически всегда – более успешной в учебе, не считая, впрочем, уроков физкультуры, которые я все годы просто ненавидела всей душой, и не потому, что не любила бегать или прыгать, а потому, что никогда не могла в этом сравниться со своими же одноклассниками (вот уж действительно спасибо дядям и тётям, которые не перевели меня классом-двумя старше!). Перепрыгнуть в спортзале «коня», кожаная спина которого была вровень с моей чёлкой или выше, для меня было практически невозможно, а опустить его ниже было уже некуда.

***********************

Я ненавижу всякую униформу – будь то военная, рабочая, милицейская и так далее. Но школьную форму я вспоминаю почти с нежностью, хотя, когда я разглядываю старые фотографии, неуклюжее коричневое платье с черным (или белым - по случаю праздников) фартуком выглядит почти неприлично. Впрочем, почему неприлично… скорее, старомодно-гимназически, особенно вкупе с непременными косичками – носить «конский хвост», распущенные волосы или, не дай бог, начёсанную донельзя «бабетту» считалось верхом непристойности.
Сейчас я внутренне улыбаюсь, видя американских детишек, бегущих по утрам к желтому школьному автобусу: разноцветные свитерочки, джинсы, умопомрачительно короткие юбчонки довольно взрослых девиц, разноцветные – от оранжевых до голубых и полосато-зеленых – волосы стриженых и нестриженых парней, побрякушки, цепочки на шеях, поясах и всех вообразимых местах… Ау-у-у, где вы , наши уважаемые завуч и директор школы – ярые поборники школьной формы и строгой дисциплины?! Тут всё это разноцветное великолепие называется просто самовыражением, и, по-моему, ничего плохого в этом нет. Потому что умишко – или он есть, или его нет, независимо от того, какого цвета сегодня твоя прическа, или какой длины твоя юбка. В то же время, страсть к униформам присутствует в какой-то мере и здесь: бежевые или коричневатых тонов формы бой-энд-гёрл-скаутов, формы спортивных школьных команд – надо видеть гордость, с которой всё это надевается и носится!

Странно, что судьба забросила меня в конечном итоге именно в Америку… в ту самую, о которой популярнейший и любимый в свое время "Наутилус Помпилиус" пел: «Гуд бай, Америка, о-о-о, где я не буду никогда-а!», в самую что ни есть акульи-капиталистическую, с подавившими весь мир зелеными бумажками, именуемыми красивым словом «доллар».
Что интересно, ничего особенно страшного я тут не увидела, исходя из того, что наша родная советская школа (а вернее будет сказать, пропаганда в целом) старалась нам втюхать на протяжении многих и многих лет. Так же люди живут, работают, получают деньги, тратят их по усмотрению. Среди людей так же много и глупых, и умных, и скупердяев, и расточительных.
Вот чего нет здесь, как мне кажется, так это той тяги (если говорить в целом) к узнаванию чего-то нового, как было в нас в те годы (я не уверена, что эта тяга осталась в современных российских детках), но вообще-то, это явление вполне объяснимо: мы жили за железным занавесом, вся закордонная информация просачивалась полулегальными путями или узнавалась из путевых заметок тех, кто ТАМ был… с корректировками и поправками цензуры, разумеется… я не хочу тут рассуждать о диссидентах, ок?
Тут, в Юнайтэд Стэйтс оф Америка, право на информацию возведено в ранг закона. В принципе, любой гражданин может получить любую информацию из любых источников, если того захочет. Может поэтому и не очень любопытно им тут всё – было бы нельзя, большего бы хотелось?!

******************

Что-то увело меня с воспоминаний о детстве совсем в другую сторону моего бытия – в самое что ни есть настоящее… Впрочем, что есть, вообще-то, «настоящее»? Иногда я думаю, что вот как раз детство-то и было настоящим, а сейчас – дни сменяют друг друга со страшной быстротой, я не помню уже, когда день казался длинным до бесконечности, и столько всего было можно успеть, сделать, узнать…


Два часа из жизни женщины (хроника одного вечера)
Так… столы протерты, сиденья тоже… стойка бара отсвечивает матово почти отполированной поверхностью. Витринка-холодильник девственно блестит розовато-таинственным светом и стеклянными полочками, на которых нежатся шоколадки, фрукты, легкие закуски и банальные чипсы в ярких пакетиках. Большой холодильник сыто урчит потихоньку, показывая своё заполненное пивом и колд-дринками нутро… стаканы и бокалы десяти видов сверкают как хрусталь под лучиками небольших вмонтированных в полки снизу светильничков. На полках таинственно мерцают боками бутылки всех цветов, фасонов и размеров, которые можно вообразить… ром десятка сортов, несколько кристальных водок, австрийские и итальянские ликеры, бренди и виски всех мыслимых названий, прекрасные легкие светлые и красные вина – да уж, в чём-чём, а в выпивке Папа Джо разбирается капитально. Я думаю, что выбор в нашем барчике, пожалуй, один из лучших в городе, и если бы не склочный характер того же Папы Джо, бизнес мог бы быть гораздо успешее, чем он есть. Телевизор, висящий тут же в углу возле холодильника на поворачивающемся кронштейне, выключен и я смахиваю пыль и с его экрана… на полочке под ним десятка полтора-два кассет с порнушками – иногда поддающие в баре мужики, устав от вечного регби на экране, просят папу Джо поставить что-нибудь «повеселее», и тогда бар наполняется приглушенной музыкой, вздохами и стонами: «О, дас ист фантастишь… о, йя-а, йя-а-а…»… Выпивка, надо сказать, идёт у посетителей под это дело намного быстрее….

Пол… хм, нет, пол я , пожалуй, подметать не буду - завтра Йоханнес (Ванька – я переиначиваю, как всегда, местные имена на русский лад), наш гарден-бой, все равно будет чистить его и поливать из шланга перед открытием бара для посетителей, потому что завтра среда – возможно снова будут стриптизить девки-танцорки, которые нет-нет да бегают босиком по всему зальчику, то усаживаясь голыми задницами на колени посетителей, то заставляя их слизывать взбитые сливки с голых сосков.
Верхний свет я, пожалуй, выключу совсем – еще достаточно яркого солнечного, который проникает и в небольшие, стилизованные под старинные крепостные, оконца и в боковую, настежь распахнутую дверь-решетку, которая ведет в маленький внутренний дворик, обнесенный толстенной массивной стеной, отделяющей сад соседской виллы от нашего. Это даже и не дворик, а так – выложенная рыжим кирпичом полоска шириной метра три, тянущаяся вдоль всего строения, в конце которой уже прячется тень. Иногда, когда бар полон и есть кому заняться посетителями, я выхожу туда на свежий воздух и сижу там в небольшом креслице возле небольшого же столика - супервижен, блин, хозяйский… Скоро спустятся сумерки и, возможно, кому-то захочется провести вечер в нашем довольно уютном кабачке.

Но пока никого нет, и я сажусь на небольшую низенькую скамеечку – меня и не видно со стороны зала, подпираю голову руками и просто глазею в пустой дворик… Мысли ни о чём и обо всем мелькают в моей головушке. Я задумываюсь, как, впрочем, часто бывает в последнее время, о том, за каким хреном судьба приволокла меня в этой райский уголок – Юарию, поставив меня одновременно в такую позу, что у меня просто нет ни времени, ни возможностей этим раем наслаждаться. Могла бы сейчас шарашиться себе спокойненько, скажем, по арабскому базару Эль-Халил в Каире, глазея на сокровища местных Али-Баб (или Али-Бабов?), или бродить не спеша по гулким залам Нэйшнл Мюзеум в шумном Дели, или, неспешно потягивая свой любимый ледяной Кампари, слегка разбавленный апельсиновой «Мириндой», зубоскалить с американскими офицерами, кои в несметных количествах тусуются по уик-эндам в бахрейнских барах, заслуженно отдыхая на всю катушку от суровых морских будней, приезжая с военных кораблей из Сауди Арабии на своих бесчисленных огромных джипах – это ведь там рядом, всего-то переехать маленький перешеечек.

Очевидно, за тем же самым хреном эта судьба связала меня с Папой Джо, ставшим моим мужем. Наш бизнес – туризм, гэст-хауз, ресторан и два бара - поначалу шедший просто прекрасно, с приходом этих грёбаных жертв апартеида к власти стал хиреть и чахнуть. Пришлось открывать как гэст-хауз, так и этот бар для публики, в том числе и для черных, что снизило, естественно, посещаемость белых. Гэст-хауз тоже пуст уже вторую неделю, туристов нет – боятся резко возросшего криминала, а местные приезжают в основном на уик-энд. Впрочем, черные пока не особо сюда суются – во всяком случае, в дни стриптиза бар заполнен только белыми мужиками, хотя я слышала, что в даунтауне черных и цветных уже стали пускать и в стрип-клабы.

Мне, в общем-то по фиг, белые у нас пьют или черные – я их всех всё равно не перевариваю. Юария была закрытой много лет для притока свежей крови – эмбарго там, апартеид и прочая хренотень… Они все тут, что белые, что черные – одинаково туповаты. Черные, конечно, попримитивнее, но и у белых познания ограничиваются только своим болотом. «Новые черные» – как когда-то наши анекдотные «новые русские» - имеют карманы, просто-таки набитые бабками. Для них своего рода шик – снять комнату в гэст-хаузе на ночь, привести тёлку, заказать ужин в номер… Как меня затрахивает иной раз прибирать эти комнаты после них! Для них принять душ – праздник, и мне иногда кажется, что они всю ночь только и делали, что принимали душ, потому что четыре больших полотенца как правило мокры насквозь… пол что ли они ими мыли – так у нас паласы в комнатах сплошные. Мыло опять же после них напрочь отсутствует – ну, это явно девки их приворовывают, это у них в крови… я не оставляю в комнатах при таком раскладе ничего, что может быть сдвинуто с места – иначе, не увидишь больше ни вазочки с цветами, ни мыльницы, ни салфеток на столиках.

Сколько служанок у нас сменилось за последнее время - не сосчитать, впрочем, как и барменш. Разбитная бар-леди Суна - худющая алкашка, любимица африканеров, могущая вскочить на стойку бара и между делом, взбивая коктейль, сплясать чечетку или даже канкан… Маленькая шлюшка Биа, свинтившая в один прекрасный день со всей дневной выручкой… Стройная чопорная Энни с вечной сигаретой в зубах и расстегнутой донельзя блузке, показывающей больше, чем скрывающей… Сейчас бизнес упал настолько, что мы не можем позволить себе платить кому-то, поэтому вся работа - только на наших плечах, точнее – на моих, потому что Папа Джо за тридцать с лишним африканских лет приучился быть боссом, а не исполнителем. Впрочем, организация всего лежит действительно на нём.

Я далеко не расист, интернациональное воспитание дает себя знать: я не могу разговаривать с черными – даже с теми, кто работает у нас или у соседей, помогая по хозяйству - как это делают местные белые, то есть - как с осликами или собачками. Я не питаю к ним особой любови, но и не унижаю никого, как бурские мадамы. Питер - наш бывший гарден-бой, маленький черный сморщенный мужичок лет пятидесяти, с гордостью хвастался соседской горничной Джоанне: «Миссас (это, стало быть, я – на местном наречии) мне всегда говорит – доброе утро, Питер!». Джоанна - та вообще считает меня ангелом и постоянно при случае докладывает все местные сплетни о всех соседних хозяевах и слугах, то и дело выпрашивая у меня непригодные для меня, по ее мнению, шмотки. Есть своего рода местный анекдот-вопрос: какова разница между туристом и расистом? Ответ – максимум, три дня. М-да… в каждой шутке есть доля шутки.

Я сижу и думаю, что время летит ужасно быстро – вот уже три, нет, четыре недели, как уехал домой Димка, гостивший у нас в универские каникулы. Димка-Димка, как я скучаю по нему – ужасно! Когда он был тут с нами – душа моя была почти на месте, я была спокойна и даже весела. Мы много разговаривали обо всём, бродили вместе по городу (одной мне это делать и не с руки, да и не совсем безопасно), он привез мне кучу писем и презентов от родных и друзей, а также отдельную радость – объемистый пакет русской прессы, купленной накануне отлета в Юарию – толстые газеты, несколько журналов… Я отложила их на «потом», чтобы прочесть и перечитывать, когда Димка уедет и мне будет совсем уж тоскливо.

Здесь практически нет русских. Они, конечно, есть где-то, но коммюнити как таковой не существует, да и муж мой не сторонник общения с ними, чего и мне желает, как говорится.
Я думаю, что мой ребенок очень повзрослел со времени последнего приезда… Наверняка у него уже есть девица, а может и не одна, вон он какой стал - высокий, темнобровый, совсем как его папаша – красивый мужик. Повзрослеть-то – повзрослел внешне, а такой же ребенок все еще – бегал по нескольку раз в день к манговому деревцу в саду, проверяя плоды на спелость - очень уж хотелось их съесть. Съел-таки, успели дозреть до отъезда.

Треньк-треньк… через секьюрити-окошечко я вижу за входной дверью мужа и нажимаю кнопочку под стойкой бара, чтобы открыть дверь. Да, как везде, у нас тоже секьюрити – защита на всякий случай. Никто не может просто так войти или выйти из бара – только после нажатия волшебной кнопочки дверь разблокируется. Превентивная, так сказать, мера – криминальная волна не так высока у нас в Претории, как в соседнем Джобурге, всё же мы – столица, побольше следят за порядком, но четвертая страница местной газеты «Ситизен» заполнена на сто процентов сообщениями об убийствах и ограблениях - белых, конечно же, ситизенов, потому что сейчас идёт апартеид наизнанку: могут убить только потому, что ты - белый… Господи, когда весь этот бардак уже закончится?!

Хазбенд, видя чистоту и порядок, слегка взбадривается, но по инерции ворчит: ”This is abnormal… this is not a business…we have to do something about it…”.* Вот что меня всегда бесит – чего стонать-то?! Ну, не идет бизнес, так делай что-то! Что толку рассуждать о том, что же нам все же делать…

Вечер, между тем, уже явно на подходе, тень во дворике полностью покрыла рыжие кирпичики. Хазбенд захлопывает дверь-решетку… Зачем - говорю я – может быть я еще выйду туда… «Уже вечер, мало ли что»,- важно вещает Папа Джо и скрывается в туалете, и я слышу потом, как он открывает своими ключами двери в гэст-хауз – ну, это уж как всегда - вечерний обход. Мороз-воевода дозором, блин, обходит владенья свои.

Треньк-треньк… кто-то нажал снаружи кнопку звонка - вижу две фигуры. Вот же, блин, накаркала - черные… ну что ж, на безрыбье, как говорится, раком станешь. Вошли, вежливые, в приличных прикидах, если, конечно, считать приличными брюки и футболки, впрочем, явно недешевые, фирменные. Один сразу уселся за стол, другой подошел к стойке: уан биг бир, плиз – ноу проблем, сэр… Достаю из холодильника большой «бир» – тут пиво продают не только в ноль-тридцать-три бутылочках, но и в пузырях типа нашего бывшего «Советского Шампанского»… Подаю два охлажденных стакана – не графья, сами разольют, я не собираюсь выходить из-за стойки и тащиться к их столику. Черный, скорее всего, поняв ситуацию, ухмыляется и протягивает пять рандов – обычная цена везде за биг бир. Сорри, сэр, сикс – бормочу я. Сикс? - удивляется он – типа, везде файф… Это кабачок Папы Джо, сэр, поясняю я скромно – здесь биг бир стОит сикс ранд. Ок, соглашается он, достает еще монетку, я открываю кассу и бросаю монетки туда. Он уже идёт к своему столику, но я по его спине, обтянутой полосатой футболочкой с воротничком на трех пуговках, и пружинистой походке вижу, что он злится. Да мне по фиг, родной, ты можешь вообще выметаться отсюда со своим друганом – на твои сикс ранд я разве что чашку кофе и пол-мороженки себе смогу купить в любой даунтауновской кафушке, а должна стоять тут перед вами как курва, пока вы будете высасывать этот сраный бир… Разумеется, я произношу этот монолог только мысленно, но мне уже лучше хотя бы от этого.

Наконец-то Папа Джо вывалился из гэст-хаузной двери в бар, мне уже стало как-то неуютно быть наедине с этой молчаливой парой – молча разлили, молча сидят и пьют, глядя прямо перед собой… даже не рассматривают ничего вокруг – как будто не впервой здесь. Нет, я хоть особо и не различаю темнокожие лица, этих тут точно еще не видела – не так их много захаживало пока, разве что местные - те, кто работает у соседей, да клиенты гэст-хауза. Эти – другие.

Папа Джо подходит к ним – привет, мужики! «Мужики» слегка оживляются – хей, Папа Джо – слышали о тебе, вот, решили познакомиться… Папа Джо начинает безудержно , как всегда, хвастаться – раз о нем слышали, по его мнению, это может быть только хорошее – и он безбожно врёт о том, как замечателен у нас бизнес, как весело проходят тут порой вечера, какие замечательные девки-стриптизерки пляшут у нас по средам и субботам. Глаза кафров разгораются, они начинают громко посмеиваться и хлопать Папу по плечу - ну, прям, всехные брателлы…

Треньк-треньк – снова брякает звоночек… еще две фигуры за стеклом жаждут припасть к алкогольному источнику. Нажимаю кнопочку – озираясь, входят еще два черных… Да что, блин, за вечер такой сегодня, удручённо думаю я и уже открываю кассу, чтобы бросить в нее очередные шесть рандов – черные обычно пьют именно это пиво. Так и есть – уан биг бир плиз, Мама Джо…
Та-а-ак, я медленно наливаюсь внутренним раздражением – еще вам, сынки вы мои негроидные, я не была Мамой Джо… Один – необычно узколицый - суетится чего-то, припрыгивает вокруг Папы Джо, спрашивает, где туалет, так же вприпрыжку туда заруливает, и через минуту я слышу шум спускаемой воды. Папа разливается соловьем возле его напарника – всё о том же, о нашей замечательной жизни.

«Папа Джо, а можем ли мы с братом, если вдруг понадобиться, снять комнатки на ночь в твоем гэст-хаузе?» – спрашивает повеселевший вернувшийся Засранец, как я его уже окрестила в мыслях. «Оф коурз, май френд» * – щелкает клювом мой дорогой хазбенд и тут же предлагает провести экскурсию по гэст-хаузу «потенциальным клиентам». Прихватив стаканы с пивом, они уходят втроем в гэст-хауз, и я слышу оттуда краем уха взрывы хохота - понятно, Папа Джо исполняет свои репризы, так сказать - «сегодня весь вечер на манеже»... ну что ж, если эти дорогие гости снимут сегодня хотя бы одну комнату, вечер уже не будет таким пропащим – все же 200 рандов кассе гарантированы.

Первый клиент - Полосатый - молча подходит и буквально швыряет на стойку скомканную десятирандовую бумажку – на второй пузырь… Почему-то мне становится неловко - может у мужиков последние бабки, на которые они решили выпендриться в белом кабаке, и я даю ему на сдачу не четыре, а шесть рандов, на которые он удивленно смотрит. Я говорю ему негромко – знаете, наверное и вправду, лучше будет, если я возьму за пиво как везде - по пять за бутылку. «Спасибо, миссас» – серьезно говорит он, и так же молча они с друганом принимаются уничтожать вторую бутыль живительной влаги.
Тем временем экскурсия заканчивается и Папа Джо с новообретенными «друзьями» возвращается в бар, друганы берут тоже вторую большую бутыль и усаживаются отдыхать за столик на другой стороне зальчика.

Вечер, так сказать, в разгаре. Восемь часов, мы всегда смотрим «Новости» в это время. Папа Джо включает телевизор, садится за стойку со стороны публики, а я мирно примащиваюсь на своей маленькой скамеечке внутри, за стойкой, так, что меня из зала и не видно…

Гремит новостной канал, опять эти засранцы митингуют. Потрясая копьями, беснуются в политической истерике зулусы… опять ограбление банка - ого, семнадцать миллионов баксов, нехило сработали… диктор поясняет, что вину за ограбление, похоже, берет на себя одна из оппозиционных политических партий... понятно, не просто уголовка, а политика опять! Я слышу, что клиенты задвигали стульями - похоже, Засранец и его братан собрались уходить за подругами - думаю я и, не отрывая глаз от экрана, встаю, чтобы нажать кнопочку, чтобы открыть им дверь…

Слегка повернув голову, я вижу с изумлением, что один из двоих молчаливых и Засранцев братан уже висят на моём муже и пытаются прикрутить проволокой его руки, заломленные назад, к его же брючному ремню, а Засранец держит в трясущихся руках огромный длинноствольный револьвер возле седой головушки Папы Джо… Я не успеваю даже осмыслить происходящее, потому что в следующую секунду я вижу лишь перелетающее в прыжке через стойку явно тренированное тело моего первого покупателя, которого я окрестила Полосатым за его классную рубашечку на трех пуговках, а еще через секунду я лечу от его страшного удара по моему лицу в другой угол бара…

Я не знаю, почему я не потеряла сознание или не упала замертво, ударившись с маху спиной или виском о раковину для мытья посуды… я не знаю… Наверное, дядя наверху, который распоряжается жизнями, просто тоже чего-то недопонял или упустил момент, но я распрямилась тут же, лишь слегка поскользнувшись на цементном полу.

Полосатый, увидев это, тут же рванул меня к себе за руку: «Бич, вайт бич… * Открой кассу… быстро…», – в ту же секунду обрывая провод телефона другой рукой. Я нажала кнопку электронного кассового аппарата – мелодично звякнув, поддон с деньгами выехал наружу. Полосатый выдернул его из гнезда и, опрокинув на стойку и вывалив деньги, стал запихивать их в карманы… мелочь раскатилась, бумажки тоже не хотели его слушаться. Он грубо пихнул меня: «Помогай, сука!» Я стала собирать бумажки и подавать ему… Выхватывая купюрки из моей руки, Полосатый увидел блеснувшее небольшим бриллиантиком колечко: «Быстро, мне… снимай!» – и он потянул мою руку чуть ли не к свои зубам… Я поспешно стащила с пальца свадебный подарок Папы Джо вместе с обручальным кольцом, которое тоже исчезло в глубине карманов Полосатого. Он рванул с моей шеи мой маленький золотой крестик… скотина… это практически единственная память у меня от бабули! В ту же минуту резкая боль пронзила моё ухо – горилья лапа пыталась сорвать серьгу. Я оттолкнула лапу и, сняв серьги, тоже протянула их Полосатому… Удовлетворенно буркнув что-то, он отпихнул меня в сторону.

В те же минуты троица, оседлавшая папу Джо, разбила большую пивную бутыль о его голову и окровавленного, со связанными руками и зацепившимися за одно ухо и залитыми кровью очками, бросила его на пол ко мне за стойку. Он упал как мешок с песком, глухо, лицом вниз. Я видела расплывавшееся возле его головы медленное красное пятно и его неестественно подвернутую руку с Роллексом на запястье…
«Что стоишь, бич, быстро – где еще деньги?!» – вернул меня к действительности яростный шепот кого-то из черных. «Всё здесь» – стараясь не завопить, сказала я…
“Врешь… Папа Джо сказал, что у вас бизнес хорошо идёт… Где бабки, быстро, быстро… пока мы и тебя не прикончили… Не смотри, не смотри на меня, сука “ – я снова получила удар по лицу и на сей раз не смогла удержаться на ногах… Кто-то схватил меня за рукав, рванул и поставил на ноги: «Быстро,сука, открывай двери!» Они не знали, где кнопка, а может боялись случайно нажать на аларм - кнопку тревоги, которой у нас и не было. Я нажала кнопочку : треньк-треньк – сказала как всегда дверь, и я была в очередной раз сбита с ног ударом - на сей раз в спину. Подняв голову, увидела перед собой ноги хазбенда и как-то изловчилась подползти к нему и улечся почти рядом… Жив ли?! Мне не дали возможности у этом убедиться. Черные ловкие руки быстро замотали полотенце вокруг моего лица. Я оттянула его с глаз и носа: парни, я не буду кричать… плиз, не надо закрывать мне лицо… я не буду на вас смотреть… плиз, можно я посмотрю, что с моим мужем? Один из них пнул меня – что, бич, любишь этого расиста?! – но дотронуться до мужа так и не дал.

Пока всё это происходило, я поняла, что они вытащили у мужа из кармана все ключи: от нашего дома, что располагался прямо через дорогу от гэст-хауза, от сейфа в офисе, от склада с запчастями к машинам – еще одного нашего бизнеса – в общем, от всего. Трое – Полосатый и два его напарника – выскочили из бара, захлопнув дверь, и мы остались в ловушке втроём: мой бездвижный хазбенд, я – в луже его крови и с замотанной половиной лица, и узколицый бешеный Засранец, усевшийся на наших ногах и приставивший дуло револьвера к голове Папы Джо. Для успокоения меня в ухо мне была вставлена наша же длинная отвертка, прихваченная Засранцем с полочки под телевизором. Мне было жестко обещано, что если я только захочу повернуть голову – отвертка пронзит мое ухо до мозгов. Он сказал, что умеет это делать быстро и профессионально…

Я лежала мордой вниз на холодном цементе, мой любименький зеленый свитерок, который я натянула только-только перед приходом этих гостей (вечером в баре прохладно от сквозняков), был мокр от мужниной подтекшей под меня крови… О чем я думала?! Не знаю… о какой-то ерунде… Страха почему-то не было. Мне было ужасно жаль свитер – перед моим отъездом замуж Наташка мне его связала из привезенной мною же из Финляндии слегка пушистой темно-зеленой пряжи. Я разбросала и укрепила на нем потом разноцветные стразы разных размеров, и он был похож на Новый год. Говорили, он очень шел к моим глазам – они ведь у меня тоже зеленые. Я думала о Димуле – один из этих брателл всё допытывался: «Где ваш парень?!» Я, думая, что он спрашивает о нашем черном садовнике, отвечала, что не знаю, но он мне сказал – нет, где твой сын?! Гады, значит, они знали, видели раньше, что Димка был с нами тут, и опасались, что он может оказаться в доме, пока мы были в баре. Господи, какое счастье, что он уже уехал домой! Значит все же, всё это – не случайность, а продуманное нападение и ограбление, возможно даже, с чьей-то близкой подачи – Папа Джо горазд был всегда трепаться с кем попало о своих мнимых сокровищах.

Моё лицо распухало, немело, и я пыталась представить, как буду выглядеть, скажем, на каком-нибудь пристойном вечере, если это останется со мной на всю жизнь… Вот же дура! Отвертка в ухе, пистолет перед мордой, черные отморозки, которым убить - как два пальца обоссать, а она представляет свою посиневшую рожу в вечернем платье!!! Мне было смешно над собой и мучила мысль, что же с мужем… Воображение уже рисовало мне вдовий наряд и печально-торжественный реквием в местном крематории – надеть что ли шляпу с черной вуалью… Все будут шептаться – ах, как она все еще недурна… Папа Джо был порой, говорят, груб с ней, постоянно ее ревнуя даже к столбам, но, говорят также – любил ее до безумия… что же будет с бизнесами и пропертями сейчас… он ведь ничего не успел переписать на молодую жену… А если реквием будет по мне - будет ли Папа Джо так же безутешен? Он наверняка наденет на мои похороны свой шикарный смокинг – он выглядит в нем типичным буржуем, причем ужасно привлекательным.
Очень осторожно я попыталась повернуть голову - отвертка уперлась мне в спину: «Лежи, сука… я тебя предупредил!» Плиз, мэн, можно я дотронусь до мужа?! Плиз… Я чуть подвинулась и уперлась в мужнин бок… рука моя нащупала его руку – она была теплой и чуть подрагивала. Слава Богу, жив!

«Понимаешь ты, бич…» – начал профессорить Засранец – «…мы не убийцы и не насильники, мы просто хотим денег! Нам очень нужны ваши факин мани*, ты понимаешь меня, бич?»
Язык мой - враг мой… я не удержалась, конечно, от комментария:”Ах ты, бабун! А ты заработал эти деньги?! Почему ты пришел за моими деньгами, а не попытался заработать их, как я?! Ты не знаешь, как это – стоять порой часами за стойкой до распухания и отекания ног… Ты не знаешь, как это – стирать, гладить и перестилать постели после таких гостей, как ты…” Ответом мне было несколько коротких ударов отверткой в спину… Я заткнулась, поняв, что взывать к его совести – себе дороже. Я представила, как спина моя покрывается темными пятнами от этих ударов - ну, коза... леопардунья, блин… кого надумала учить жить – кафра, потенциального убийцу! Шат ап, дура!!! Я заткнулась.
Между тем, он продолжал разглагольствовать – мол, идет экспроприация экспроприаторов ( во, бля, марксист! – подумала , конечно же, я), апартеид кончился - теперь их время, всё будет принадлежать тем, у кого раньше не было ничего! Ну, типичная пролетарская горячка – поставила я диагноз про себя и снова не удержалась, шепотом заявив: «А ты знаешь, что я - русская? Да я, блин, подписи собирала - в комсомоле будучи, чтоб вашего Манделу освободить из заключения! А его последыши сейчас меня убивать будут - за сто сраных баксов!» Он так же шепотом ответил, ухмылясь: "Заткнись, бич! Мы знаем, что ты - хорошая женщина! А вот муж твой - говно, расист проклятый! Прикончу его прямо сейчас – хочешь?!» - и что-то холодно-металлически щелкнуло возле наших голов. Я резко села - плиз, нет, не надо убивать никого! Берите, что вам нужно и уходите… я не смотрю на тебя… я не знаю тебя… я не смогу никого опознать… уходи, я открою тебе дверь!

Дверь мне пришлось открывать еще дважды. Те трое прибегали - то один, то другой - пару раз, пытались меня уволочь с собой в наш дом - показать им там, где мы прячем деньги. Я орала шепотом, что они - придурки, что белые если и имеют деньги, то держат их на счету в банке, а не наличкой… что если они будут меня волочь через дорогу - я буду кричать и все равно кто-нибудь да услышит… что пусть забирают всё и убираются к своим манделам и чомбам… я не идиотка, чтобы тащиться в дом, где трое горилл трахнут меня на моей же собственной кровати… им нужны бабки - пусть ищут их сами - где хотят и как хотят… вся эта черно-белая хрень в их башках меня уже достала…

Меня на время оставили в покое… уж не знаю, почему. Единственное - снова заставили лечь мордой вниз и не возникать.
Я лежала и снова думала, что в стране бушует СПИД… что если они решат меня все же трахнуть напоследок - что было обычным делом при таких преступлениях, как описывалось в газетах – я этого не переживу… пусть лучше сразу прикончат. Хватило ж ума не включить этим придуркам «веселенькое» видео, пока они пили пиво – вот уж точно бы сподвигли их на акцию! Потом мне представлялась уральская зима и я – умирающая медленно от поганой болезни… нет!!! Если они меня не прикончат после этого - застрелюсь сама… и я как-то сразу снова успокоилась.
Потом прозвучал тихий свист снаружи - меня в очередной раз пихнули к кнопочке - открыть дверь и толкнули снова на пол… Потом я услышала шум мотора отъезжающей машины, приподняла голову - в баре никого уже не было. Я вскочила, ломанулась к входной двери и, захлопнув ее, бросилась к мужу…

Папа Джо уже сидел и бодро разматывал остатки проволоки со своего ремня… Я в шоке остановилась - как?! Ты же был без сознания… «Дура! Я что - буду им показывать, что я жив?» – было мне ответом. Значит, пока я тут изображала Зою Космодемьянскую и защищала его от выстрела в висок, пока меня пинали, толкали, били по лицу, кололи в спину отверткой, рвали мои ушки и грозились вчетвером изнасиловать - мой дорогой хазбенд лежал себе мышкой, слыша всё и не предпринимая ничего для изменения ситуации?! В наши лучшие времена он то и дело рассказывал о своей службе в особых частях – командо, где их обучали всяким трюкам, разным видам борьбы и молниеносному вырубанию противника. Да этот Засранец, что сидел на его ногах - его можно было соплёй перешибить один-на-один даже без спецобучения, а эта дрянь предоставила мне право самой себя защищать, и его до кучи... Трус, слизняк, бесчестная скотина! Значит, он не шевельнулся бы, опасаясь за свою драгоценную жизнь, даже если бы эти обезьяны разложили меня прямо возле него и трахали зверски… Боже мой… Машуля… где ты… что с тобой… я не могла сложить свои мысли на одну полочку, впав в прострацию.

Между тем, Папа Джо уже побежал взглянуть на то, что творится в доме, крикнув на бегу, что позвонит оттуда в полицию. Вот же ж... он даже не подошел ко мне удостовериться, всё ли в порядке со мной. Конечно, зачем – он ведь был в курсе всего, что происходило!

Я снова присела на свою скамеечку, вытащив ее во дворик и прислонившись спиной к кирпичной стенке бара. Через пять-шесть минут уже вовсю кипела деятельность за моей спиной – Папа Джо вызвал полисменов, и в баре бродили криминальные экперты, снимали отпечатки пальцев с бутылок и стаканов, фотографировали окровавленный пол и разбитую голову папы Джо.

Папа Джо вдохновленно расписывал следователю, как он боролся один с четырьмя вооруженными до зубов преступниками. Приехала амбуланс, вызванная полицией - для оказания помощи пострадавшему. Как на грех, и водила и медик оказались черными, что спровоцировало вспышку ярости со стороны этого самого пострадавшего, который чуть не придушил ни в чем не повинного лепилу голыми руками.
Я сидела все также привалившись к прохладной стенке – мне было все равно, что они там все делают, потому что я только что поняла – меня, по сути, предал самый близкий мне человек.

Позже, когда я пришла домой и увидела развороченный офис, пустой сейф, вывернутые наизнанку шкафы и столы… когда я поняла, что я осталась практически только в том, в чем была – остальная одежда, включая даже мои зимние сапоги (кому они стали там на фиг нужны – в Африке?!), исчезла вместе с хранящимися в сейфе деньгами, моими и хазбендовыми золотыми цацками, столовым серебром, всевозможной аппаратурой и прочими прелестями устроенного быта… когда я, поднявшись в спальню, увидела развороченный матрац и попластанные, очевидно, в ярости ножом мои шелковые блузки, висевшие во встроенном шкафу на плечиках - я оставалась совершенно такой же спокойной и молчащей… мне было все равно.

Всё это веселенькое дельце продолжалось, как позже выяснилось, ровно два часа. Всего два часа.


днажды в студеную зимнюю пору (Машуля-1)
Машуля ехала в стылом зимнем трамвае, изредка дыша на замерзшее стекло, теплым дыханием своим выдувая в нем «дырочку обозрения». Продрогнув на Южной в ожидании трамвая для пересадки, она прокляла всё на свете, но не ехать туда, куда ехала, не могла.
Там, в старом, продутом еще ветрами тридцатых годов бараке, ее, несомненно, ждали: вся ее семейка – мать, отчим и двое младшеньких – сестра и брат - уезжала сегодня полночным поездом в Бог знает какую глухомань, куда-то на Север Тюменской области.
Машуле было грустно, на душе скребли кошки – на прошлой неделе она крупно повздорила и с матерью, и с отчимом, но она все же ехала к ним, потому что ей очень хотелось увидеть малышей – кто знает, когда снова придется свидеться. Сестрица ревела в голос, узнав о намечавшемся переезде – в десятилетнем возрасте очень страшно вот так взять- и по чьей-то воле изменить жизнь. Она страшилась новой школы, нового места в целом, не хотела оставаться без старшей сестры и горячо любимой бабушки, без старых школьных друзей, без маленького дворика, где было пережито столько детских радостей и горестей… но кто спрашивает в таких случаях мнение детей?! Взрослые всегда решают всё сами, так что участь ее была предрешена.
Совсем малой еще пятилетка-брательник, напротив, радовался переезду, хотя и кривил губы,

ок, Триш, при чем тут тогда культура?

Кстати, сегодня были в Нигоре на Куйбышева. Вот где стал мерзкий срач. Вообще готовить разучились :ultra: