Стихи почитать, что ли ...

Люпус, дорогой ты наш - что ж мы, рылом не вышли, сидеть с тобой на одном квадратном метре?
Прочитал стишонки, успокоился? Разве это СТИХИ?

Не вышли, родная, не вышли. А стишки-с, мон шер, вас чем не устраивают?

Стишки чем - гнилой выпендреж - вот жанр этого произведения.
Это СУГУБО МОЕ мнение, никого не призываю следовать!
С Уважением!

"Деточка, все мы немножко лошади..."

А пони тоже кони...

Не позволяй душе лениться,
Лупи чертовку сгоряча.
Душа обязана трудиться
На производстве кирпича.

Ликует люд в трамвае тесном.
Танцует трудовой народ.
Мороз и солнце - день чудесный
Для фрезеровочных работ.

В огне тревог и в дни ненастья
Гори, гори, моя звезда!
Звезда пленительного счастья -
Звезда Героя соцтруда!

Решил партком единогласно
Воспламениться и гореть.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.

Не мореплаватель, не плотник,
Не академик, не герой, -
Иван Кузьмич - ответственный работник.
Он заслужил почетный геморрой.

Его пример - другим наука.
Век при дворе. И сам немного царь.
Так, черт возьми, всегда к твоим услугам
Аптека, улица, фонарь.

Он был глашатый поколений.
Куда бы он не убегал,
За ним повсюду бедный Ленин
С тяжелой кепкою шагал.

Как славно выйти в чисто поле
И крикнуть там: - Е..на мать!
Мы кузнецы. Чего же боле?
Что можем мы еще сказать?

Когда душа мокра от пота
Ей некогда ни думать, ни страдать.
Но у народа нет плохой работы,
И каждая работа - благодать.

Не позволяй душе лениться
В республике свободного труда.
Твоя душа всегда обязана трудиться,
А паразиты - никогда!
(с)

Когда темно и скорбно было
Вокруг меня - мой ум и взор
Ласкало дальнее светило,
Стихии тьмы наперекор.

Но луч погас - и время стало
Пустым мельканьем дней и лет:
Я только роль твержу устало,
В которй смысла больше нет.

Но заключительную сцену
И ты не в силах изменить:
Лишь тех, кто нам придет на смену,
Ты будешь мучить и казнить!

И, не страшась жестокой кары,
С усмешкой гнев предвижу твой,
Когда обрушишь ты удары
На хладный камень гробовой!

(с) ?
Байрон, "К Времени", в переводе Татьяны Гнедич

кАш, сколько же вам, если стихи писали еще 30 декабря 1913 ???

А Julie1 поддержу, ТО были не стихи.

Яйцо вкрутую, срезанная сота,
в которой жив еще ослепший мед,
и длинное присутствие азота
в непринужденном воздухе живет,

и якобы прозрачные мешочки,
надутые пузырчатой водой,
летят, взрываясь медленно, как почки,
обманутые раннею весной.

Кем вписан в голубой многоугольник
на струи нарезаемый поток,
что мнет пространство, как влюбленный школьник
во время объяснения платок?

Вместилище, чувствилище, планета,
измученная стоном соловья,
на пять сторон рассеянного света
раскинулась, в себя не приходя.

Зеленый, перекрученный, безмозглый,
на "отче наш" настроенный сверчок
для насекомой бурсы парит розги,
опробывая их о свой бочок.

Мучение, терпение, надежда,
на бездну упование, на сон.
О, протяженность длительности между
двух незамаскированных окон!

О, эта изнурительная сложность -
подробная, как в темноте стена,
на самом деле - нежность, осторожность
и медленная девственность ума

(Виталий Кальпиди)


Ребята обожаю этого поэта

[Сообщение изменено пользователем 22.04.2003 17:57]

Этот перевод Байрона по ритму напомнил мне любимое: "О, я хочу безумно жить!" ...

Я ж, блин, всегда говорил, что я "дитя добра и света".

Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.

И вот, когда царя любимого лазури
На палубе кладут, он снежных два крыла,
Умевших так легко парить навстречу бури,
Застенчиво влачит, как два больших весла

Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!
Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!
Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,
Тот веселит толпу, хромая, как и он.

Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.

Fleurs du Mal ?

О, САД

О, хорошо в саду моих
возвышенных обид
на этот мир, что на двоих
таинственно накрыт,

сесть в одиночку и цедить
смородиновый чай
и за полевками следить
повымершими, чай.

Сад изумительных обид,
печаловый мой сад,
жуками жуткими набит
и осами усат,

а паутина на траве
сладка и солона:
она внутри и даже вне -
как девственниц слюна.

Сухой травы мемориал -
обида на закат,
что он внезапно умирал
сто тысяч раз подряд.

Обида за любовь и за
отсутствие любви -
росы внезрачная слеза,
что выпукла в пыли.

О, в честь Бараташвили Н.
синеет соль небес,
и поднимается с колен
на них упавший лес.

На клумбе мусора трещит
свекольная ботва,
там кормится пернатый жид
и прочая братва.

А в километре надо мной
есть спальня для стрижей -
намек обиды, что страной
пренебрегли моей...

Обида на тебя, дружок,
на дочь, на мать, на смерть,
чей умозрительный кружок
не завершен на треть -

всего лишь шурканье ресниц,
не слышимое нам,
и разве что еще синиц
шептанье по утрам,

что умираем, чтобы стать
прекраснее, когда
вернемся снова умирать,
не ведая стыда

за возвращенье в этот сад,
где будем ввечеру,
следить, как нимбы ангелят
вращают мошкару.

О, сад - обида и тоска,
обида и тоска -
построен на сухом песке
из влажного песка...

( В.Кальпиди)

Призрачно все в этом мире бушующем,
Есть только миг, за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь.

Вечный покой сердце вряд ли обрадует,
Вечный покой - для седых пирамид.
А для звезды, что сорвалась и падает,
Есть только миг, ослепительный миг.

Пусть этот мир вдаль летит сквозь столетия,
Но не всегда по дороге мне с ним,
Чем дорожу, чем рискую на свете я,
Мигом одним, только мигом одним.

Счастье дано повстречать иль беду еще,
Есть только миг, за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь.

Над саквояжем в черной арке
всю ночь играл саксофонист.
Пропойца на скамейке в парке
спал, подстелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом
и буду, если не умру,
в рубахе белой с черным бантом
играть ночами, на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым до дна.
Спи, ни о чем не беспокойся,
есть только музыка одна.

Борис Рыжий

Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор
в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном,
в Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище
свердловском.
Не в плане не лишённой красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили из мрамора и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они споткнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой.
Пластполимер пускай свистит
протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.

Борис Рыжий

Холодный взгляд любовь таит
И красота гнетет и дразнит...
Прекрасны волосы твои,
Но одиночество прекрасней.

Изящней рук на свете нет,
Туман зеленых глаз опасен.
В тебе и музыка, и свет,
Но одиночество прекрасней.

С тобою дни равны годам,
Ты утомляешь, словно праздник.
Я за тебя и жизнь отдам,
Но одиночество прекрасней.

Тебе идет любой наряд,
Ты каждый день бываешь разной.
- Счастливчик! - люди говорят,
Но одиночество прекрасней.

Не видеть добрых глаз твоих -
Нет для меня страшнее казни,
Мои печали - на двоих,
Но одиночество прекрасней.

Твоих речей виолончель
Во мне всегда звучит, не гаснет...
С тобою быть - вот жизни цель,
Но одиночество прекрасней.

(А.Дольский)

Когда менты мне репу расшибут,
лишив меня и разума и чести
за хмель, за матерок, за то, что тут
ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ МОЛЧАТЬ СТОЯТЬ НА МЕСТЕ.
Тогда, наверно, вырвется вовне,
потянется по сумрачным кварталам
былое или снившееся мне —
затейливым и тихим карнавалом.
Наташа. Саша. Лёша. Алексей.
Пьеро, сложивший лодочкой ладони.
Шарманщик в окруженьи голубей.
Русалки. Гномы. Ангелы и кони.
Училки. Подхалимы. Подлецы.
Два прапорщика из военкомата.
Киношные смешные мертвецы,
исчадье пластилинового ада.
Денис Давыдов. Батюшков смешной.
Некрасов желчный.
Вяземский усталый.
Весталка, что склонялась надо мной,
и фея, что мой дом оберегала.
И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.
Я сам не знаю то, что знает память.
Идите к чёрту, удаляйтесь в ночь.
От силы две строфы могу добавить.
Три женщины. Три школьницы. Одна
с косичками, другая в платье строгом,
закрашена у третьей седина.
За всех троих отвечу перед Богом.
Мы умерли. Озвучит сей предмет
музыкою, что мной была любима,
за три рубля запроданный кларнет
безвестного Синявина Вадима.

Борис Рыжий

Включили новое кино,
и началась иная пьянка.
Но всё равно, но всё равно
то там, то здесь звучит “Таганка”.
Что Ариосто или Дант!
Я человек того покроя,
я твой навеки арестант,
и всё такое, всё такое.

Борис Рыжий

На окошке на фоне заката
дрянь какая-то жёлтым цвела.
В общежитии жиркомбината
некто Н., кроме прочих, жила.
И в легчайшем подпитье являясь,
я ей всякие розы дарил.
Раздеваясь, но не разуваясь,
несмешно о смешном говорил.
Трепетала надменная бровка,
матерок с алой губки слетал.
Говорить мне об этом неловко,
но я точно стихи ей читал.
Я читал ей о жизни поэта,
чётко к смерти поэта клоня.
И за это, за это, за это
эта Н. целовала меня.
Целовала меня и любила.
Разливала по кружкам вино.
О печальном смешно говорила.
Михалкова ценила кино.
Выходил я один на дорогу,
чуть шатаясь мотор тормозил.
Мимо кладбища, цирка, острога
вёз меня молчаливый дебил.
И грустил я, спросив сигарету,
что, какая б любовь ни была,
я однажды сюда не приеду.
А она меня очень ждала.

Борис Рыжий

Молодость мне много обещала,
было мне когда-то двадцать лет,
это было самое начало,
я был глуп, и это не секрет.
Это, мне хотелось быть поэтом,
но уже не очень, потому
что не заработаешь на этом
и цветов не купишь никому.
Вот и стал я горным инженером,
получил с отличием диплом —
не ходить мне по осенним скверам,
виршей не записывать в альбом.
В голубом от дыма ресторане
слушать голубого скрипача,
денежки отсчитывать в кармане,
развернув огромные плеча.
Так не вышло из меня поэта,
и уже не выйдет никогда.
Господа, что скажете на это?
Молча пьют и плачут господа.
Пьют и плачут, девок обнимают,
снова пьют и всё-таки молчат,
головой тонически качают,
матом силлабически кричат.

Борис Рыжий

Свернул трамвай на улицу Титова,
разбрызгивая по небу сирень.
И облака — и я с тобою снова —
летят над головою, добрый день!
День добрый, это наша остановка,
знакомый по бессоннице пейзаж.
Кондуктор, на руке татуировка
не «твой навеки», а «бессменно Ваш».
С окурком «Примы» я на первом плане,
хотя меня давно в помине нет.
Мне восемнадцать лет, в моём кармане
отвёртка, зажигалка и кастет.
То за руку здороваясь, то просто
кивая подвернувшейся шпане,
с короткой стрижкой, небольшого роста,
как верно вспоминают обо мне,
перехожу по лужам переулок:
что, Муза, тушь растёрла по щекам?
Я для тебя забрал цветы у чурок,
и никому тебя я не отдам.
Я мир швырну к ногам твоим, ребёнок,
и мы с тобой простимся навсегда,
красавица, когда крупье-подонок
кивнёт амбалам в троечках, когда,
весь выигрыш поставивший на слово,
я проиграю, и в последний раз
свернёт трамвай на улицу Титова,
где ты стоишь и слёзы льёшь из глаз.

Борис Рыжий

Не гляди назад, не гляди,
Просто имена переставь.
Спят в твоих глазах, спят дожди,
Ты не для меня их оставь.

Перевесь подальше ключи,
Адрес поменяй, поменяй.
А теперь подольше молчи -
Это для меня.

Мне-то все равно, все равно,
Я уговорю сам себя.
Будто все за нас решено,
Будто все ворует судьба.

Только ты не веришь в судьбу.
Значит - просто выбрось ключи.
Я к тебе в окошко войду.
А теперь - молчи.

(Е.Клячкин)

Я усну и вновь тебя увижу
девочкою в клетчатом пальто.
Не стесняясь, подойду поближе
поблагодарить тебя за то,

что когда на целом белом свете
та зима была белым-бела,
той зимой, когда мы были дети,
ты не умирала, а жила,

и потом, когда тебя не стало, -
не всегда, но в самом ярком сне -
ты не стала облаком, а стала
сниться мне, ты стала сниться мне.

Борис Рижый

С зеленоватой синевою
о тусклая моя звезда,
не угасай, побудь со мною,
я говорю, свети всегда.

Сияй над черной головою
и над седеющей башкой,
гори, короче, надо мною,
не угасай, побудь со мной.

В больнице, синяя, в остроге.
Сама грехи мне отпусти.
Когда умру на полдороге,
мне, даже мертвому, свети.

Борис Рыжий