«Из первых рук»

шо це таке
хто зробiв

10

Валентина не обманула и впрямь пришла вечером. Отец согласно взмахнул рукой, когда Саша сказал ему, что погуляет с Валей в садике при хате. Садик был небольшой, дорожек в нем было только две: от погреба до крылечка и еще одна поперек, между грушами и яблонями.
Валентина долго молчала, прогуливаясь рядом с Сашей, и он не знал, приятно ли ей прохаживаться с ним рядышком или она просто-напросто отдыхает душой среди голых влажных стволов деревьев. Минут пять он не мог разговорить ее, пока не спросил:

— Всегда молчишь? Или ты равнодушная?

— Бо я не знаю, про что говорить. Не спрашиваешь.

— А ведь ты не показалась мне равнодушной, Валя, что-то носишь в себе и мне не рассказываешь. Знаешь, бывают люди равнодушные?

— Та мабуть, бывают.

— Я вот про себя думаю, — осторожно заговорил Саша, — равнодушный я? Иногда кажется: нет, не равнодушный, вроде, бессильный какой-то. И получается, что это то же самое, как если бы был равнодушным. И рыпаться надоело — почему нельзя жить без возникающих сложностей? Жить просто по-человечески, и вчера, и сегодня и завтра! Не подумай, что плачусь, хочу твое мнение услышать, как нуждающийся человек от умного человека. Ты крутишься, как белка в колесе. И всем нужна. А что зависит от меня? Ничего! Уйду с завода — другой сядет за мой стол. А где то, что только я смог бы сделать? Как не свою жизнь живу...

— Дела нет у тэбэ... — отозвалась Валентина и, словно вдруг оробев, еле слышно договорила, — любимого.

— А может быть любимым дело, которое тебя не прокормит? Пришел на завод — сто двадцать. На третий год работы стану старшим инженером, оклад — сто шестьдесят, районные уральские для закрытого предприятия, премии — еле триста будет выходить. Машина больше шести тысяч стоит, «Жигуленок» какой-нибудь. Полжизни на него отработать надо. Почему не сделать, чтобы в молодости для жизни все необходимое в кредит получить, а потом потихоньку рассчитываться, как у проклятых капиталистов? Ведь недоплачивает всем нам наше государство, это уже не секрет! Куда же наши деньги уходят? Дела любимого... Как же найти любимое дело? Нет, не только в любимом деле суть! Нужности, полезности, незаменимости своей я не чувствую. Часто говорим с ребятами: половину бездельников с нашего завода надо выгнать — хоть рабочих, хоть инженеров. А из нашего отдела — две трети. Остальным платить как следует. Это получится, если работу как следует организовать, по-настоящему, по социалистически.

— Тут ще меньше платят, — сказала Валентина. — У меня восемьдесят со всеми надбавками. Не Сибирь. И еще говорят, безработицы у нас не должно быть, то и зарплата така малэнька. Чтобы на всих денег хватало.

— Вранье все это! Какой же начальник выпустит из-под себя подчиненных? Везде есть штатное расписание. Положено девяносто человек на наш отдел — держи! А им заняться нечем. Слово-то какое — держи! Потому что чем больше подчиненных, тем умней начальник. И больше у него оклад, вот тебе и вся наука. Нет, это не экономика. И держат ведь. Потому что завтра прикажут улицы подметать к приезду чина из Москвы или на картошку пошлют — кто в отделе или в цеху останется работать? Шиворот-навыворот все как-то у нас устроено, как нарочно кто потрудился. А ну как заболеет или в декретный отпуск уйдет? Инженеры-то у нас в большинстве — женщины. И вот в итоге рабочие в цехах, думаешь, о нас высокого мнения? Зачем высшее образование — с бумажками, как курьеры бегать? Морковку дергать или на больничном с детьми сидеть? Они и так гегемонами себя считают. За то и боролись. На то и напоролись. А как бы я мог работать — за двоих, за троих! И чтоб — зарабатывать! Получился зигзаг развития — явление обратилось в свою противоположность.

— И в нас тоже с голым энтузиазмом у магазины не ходят, — сказала Валентина. — Туда с деньгами надо идти, хочь цэ Украйина, не Сибирь. Так что ж теперь, все побросать?. А як тоди жить? Но все ж таки везде работящие люди бьются на двух-трех работах и живут. И здесь живут, потихоньку ж вси люды налаживаются. Правильно ты сказав: за двоих, за троих. И живи, як люды, своей жизнью. Не знаю, как еще тоби сказать, шо ты шукаешь.

— Вот видишь, ты понимаешь, хотя и не работала, как я понимаю, на производстве. Тут у вас и нет никакого производства. Одни поля. Сельское хозяйство. Может, это твое счастье, что на заводе не была, не знаешь, какое бывает тридцать второе и тридцать третье число месяца, когда план не могут сделать. А ты возишься потихоньку с детьми. Сыта и в тепле.

— Да. Все так: сыта и в тепле, — повторила Валентина. — И только это видно. Остальное — все пустое. И разговоры такие, як наш, пустые, бо ничего не изменится. Треба просто жить.

— Да, пустые, — согласился Саша. — Потому что невелик выбор: рабочий класс, колхозное крестьянство и трудовая интеллигенция. А просто людей нет. И потому никому не платят. Сколько нам с тобой ни говорить, ничего мы не изменим. Не то поколение, мы вооружены только самой передовой в мире марксистско-ленинской идеологией. Якобы они о нас еще в прошлом веке думали... Отсюда и ощущение бессилия. Отсюда и равнодушие. И стыд, глухой и жгучий. Хочу работать, хочу зарабатывать, — а скажи кому-нибудь: услышат только, что хочешь зарабатывать. И не поймут разницы: а ведь не воровать — я говорю, а за-ра-ба-ты-вать! Это — стыдно? Некомпетентный получился разговор, да, Валя? Ну, тогда пусть думают компетентные, кто за право придумывания умных мыслей в ведомости расписывается. Что-то я не то все говорю, Валюш... Сам, знаешь, про что думаю?

— Про что?

— Смотрю вот на деревья в батином садике... А сам думаю, что нет у нас, у горожан, дерева такого в городе, чтобы подойти, сесть под ним и тихонько подумать. Или просто его потрогать. А у тебя есть такое дерево?

— Колы малэнька була, було и в мэнэ таке дерево. И зараз е. Без такого дерева нихто нэ проживэ. Солнце засвитыть — дерево радуется. Туманом ранишним окутае чи в пасмурну погоду — другый у него образ получается. Увесь поселок тогда иначе смотрится в нас, каждый дом, каждый сарай. И люды выглядят по-другому.

— В какой деревенской хате можно сейчас услышать сверчка? А ведь он тоже что-то для человека значил. Теперь не слышно...

— А ты, Санэчку-сонэчку золотэ, сэрдэнько частишэ слухай свое, — кончиками пальцев легко коснувшись Сашиных волос, по-украински сказала Валентина. — Ты ж тут народывсь, цэ — нэнька и твоя, наша Украйина.

И закончила почти по-русски:

— На отца только не обижайся. Без тебя переживал. С тобой переживае. Встреча ваша была короткая, не вспели ще друг друга глыбоко рассердить. То ж ваши отношения могут оставаться хорошими. Не забудь, растери отцу спиртом.

11

Подошло время расставания. Как Саша ни упрашивал отца остаться дома, отец заупрямился и настоял, на том, что поедет проводить его на вокзал:

— Горпищенко казав, шо видвэзэ.

Перед их отъездом с работы ненадолго заглянула Валентина.

— Саша, оставь мэни свою адресу, — попросила она.

Саша оторвал сегодняшний листок с настенного календаря и записал ей несколько слов.

— А в отпуске где же ты будешь? — спросила Валентина.

— Адрес простой, — улыбнулся Саша, — Приморск, главпочтамт, до востребования, Горденкову Александру Васильевичу. А я теперь знаю и твой адрес. И с наступающим тебя Женским Днем, Валечка.

Валентина поблагодарила, озабоченно посмотрела на мужчин, сунула Саше в карман подаренного отцом пальто плиточную шоколадку, попрощалась и быстро пошла к двери, снова на работу.

— Спасибо тебе, — успел сказать ей уже вдогонку Саша и тихо прибавил, — тонкая тополиночка.

Валентина метнула в него огнистый взгляд и кивнула с порога.

— Пальто, не забудь, надень новое, — напомнил отец. — С конфеткой Валентининой у кармане. А у другом кармане вид меня двисти рублив тоби на отпуск, сховай глыбже. Тильки нэ пропый. Лучше книжку яку соби купы.

В машине у Горпищенко отец как будто совсем забыл о Саше, до самого города вел какие-то свои разговоры с водителем о бесконечных и однообразных школьных делах, кто что сделал или не сделал и кто что на это сказал или посмотрел.

На вокзале пришлось ждать довольно долго. В своей машине на привокзальной площади уже крепко спал и похрапывал Горпищенко. Прошли три поезда до Приморска, и ни на один из них в кассе не оказалось билетов. Саша на перроне смотрел в окна проплывающих полупустых вагонов и ругался, правда, без выражений.

— То ж не касса виновата, — выходя с Сашей к поездам, чтобы договориться с проводниками, всякий раз объяснял отец. — Эти ж паразиты у поездах, бригадиры, местов не дают. Гляди, проводники даже дверей не видчиняют. Вот же дармоеды, что роблять... И договариваться не с кем. Сигнал отправления, та й пойихалы.

— А кассир не может доложить по инстанции? — спорил Саша. — Она тоже виновата!

— Та брось. А йий цэ трэба? — удивлялся отец. — Зарплата ж-то идет. И форму получае. И билет у отпуск ежегодно бесплатный. И премию. И всякие льготы. Йий цэ нэ трэба. И усем нэ трэба, нэ хоч — нэ йизды.

— В советской школе таких учили, — не соглашался Саша. — И из твоей школы такие тоже выходят.

— Та... Выходят. Но мы ж-то их не этому учим. То воны вже сами навчаются у жизни непотрибному. Пры чим же школа?

— Ехали б вы, батя, с коллегой додому, — сказал Саша, наскучившись выслушивать безладные извинения.

— Та... — сказал отец, не отвечая по существу. — Глупости всэ... Не, то не наша касса виновата. То в поездах дурни люды, наши не таки. Через час пойдет местный, вин усих пидбэрэ, — медлительно проговорил отец, вроде бы, сам себе под нос, и в то же время отвечая и успокаивая Сашу.

— Я кажу, — повторил Саша, — йихалы б вы додому.

— Та не... Я с тобой краще посижу, — отвечал отец.

— Съедим шоколадку? — спросил Саша.

— Не, то Валентина дала в дорогу тебе. А я — дома. Та й не йим я цих конфэт, — сказал отец. — Зубив вже немае.

И они долго сидели молча рядом друг с другом, слыша дыхание один другого, чувствуя тепло друг друга, а в то же время не находя нужных слов, чтобы передать, донести друг до друга то самое главное, самое родственное, что роднит человека с самим Богом, и словами не переносится.

Саше от ощущения этого самого высокого, что ни есть во всем мире, казалось даже, что отца что-то внутренне беспокоит. «Наверное, мой отъезд», — решил Саша и ни о чем отца не стал спрашивать.

— Як же ты, Саша, думаешь, вин посмеет сбросить атомну бомбу? — неожиданно спросил отец. — Ты ж, я поняв, на военном заводе... Дэсь у тайге. Чи я не знаю, где той гигант Уралмаш? Ты ж секретный. То нехай тебя на Уралмаше у Свердловске поищут. Шо там у вас на твоим заводе думают? Я ж не спрашиваю, шо там делают. А чи будэ вийна?

Саша вначале отца не понял, кто это — «вин», который посмеет бросить на Советский Союз атомную бомбу. И при чем здесь атомное оружие, если на вооружении давно есть уже и нейтронное. Потом понял и отца, и то, что представляют собой его размышления о возможной войне, и какого уровня эти отцовы размышления и опасения. Но стал довольно-таки невпопад отвечать, что думает, что поскольку уж бомбы есть, и их количество с каждым годом возрастает настолько, что уже несколько раз можно уничтожить накопленными запасами оружия все живое на Земле, то до сих пор не сделан руководителями ведущих держав самый главный вывод, что с применением ядерного оружия воевать больше нельзя. Может быть, воевать больше вообще уже нельзя, потому что простые аргументы исчерпываются очень быстро, а каждой стороне в конфликте хочется настоять на своем, а оружие массового поражения давно уже под рукой. Саша откровенно запутался.

— Вин боится только силы, — хрипло сказал отец каким-то не своим голосом. Саша понял, что отец опасается не за себя. Отец и не может в виде напутствия сказать сыну, что ты, мол, дорогой, там, у себя в далекой тайге получше работай и создавай оружие такой мощи, чтобы «вин» боялся даже подумать напасть. Но и не предупредить сына выше отцовых сил: понимай, как знаешь.

Оба понимали, что не имеет уже значения, кто будет виноват в том, что «сбросит» первым. Кто будет виноват больше, а кто меньше. Оба понимали, что мир, в котором стало хорошо бомбам и плохо детям, преступен. Просто жить, просто участвовать в жизни в таком мире — значит соучаствовать в творимом при всех преступлении. И понимай, как знаешь.

Оба молчали до тех пор, пока не началось новое оживление у билетной кассы.

— Иди вже у свою очередь, — отец указал Саше в сторону собирающейся толпы.

Впереди Саши стоял худощавый пожилой мужчина в расстегнутом пальто. Когда он беспокойно поворачивался, на груди у него звенели медали.

«Участник войны, как отец», — с уважением подумал о нем Саша и отступил немного назад, чтобы ветеран не ударялся о него острыми локтями.

— Начала давать, — сказал ветеран очереди.

Очередь скучилась и заволновалась. Саша тоже наклонился и над окошечком и над ветераном и увидел, как тот протянул кассирше удостоверение и деньги.

— Есть у вас купейное до Приморска? — спросил ветеран. — Ну как же? Ведь мне тяжело... Посмотрите у себя хорошенько, пожалуйста. Только плацкарт... И совсем больше ничего? Ну давайте, деваться некуда.

Саша с жалостью посмотрел ему в затылок. Доставая кошелек, Саша наткнулся в кармане на сложенную по детской привычке золотинку от шоколада. С одной стороны фольга была желтенькой. Он оторвал кусочек фольги, свернул из него фунтик и, сминая, надел себе на передний зуб.

Участник войны сокрушенно пробормотал что-то под нос себе и отошел от кассы. Саша пропустил его мимо себя и не спеша наклонился к окошку.

— СВ, одно до Приморска, — лениво приподнимая верхнюю губу и показывая зуб, по барски значительно выговорил Саша и отвернулся, как если бы обозревал округу. — Что?! Не слышу!

— Нет... — дрогнув голосом, ответила кассир.

— Что — нет? Сказано ясно: одно место в спальном вагоне! До Приморска.

— В этом поезде нет спальных, — удивленно и умоляюще проговорила кассир. — Нет спальных вагонов.

— Тогда мягкий! — начиная раздражаться, приказал Саша.

— Нет... И мягких в этом поезде нет, — еле слышно пробормотала кассир.

— Как — нет?! — Саша исторг изнутри себя поистине гробовые интонации. — Что тогда для меня есть?! — Он склонился и приблизил голову к окошку, чтобы эта жалкая недотепа, у которой для него ничего нет, хорошенько разглядела выразительную артикуляцию его губ и ощутила, что за членораздельностью, до которой снизошел в общении с нею, невидимой запятой, этот пассажир, точнее, даже пока еще не пассажир, а просто желающий уехать, вот-вот последует начальственный гнев, «бессмысленный и беспощадный».

— Только купейные, — упавшим голосом еле выговорила кассир.

— Что ж тянешь? Подсказать не можешь? — Теперь Сашин голос прозвучал просто брезгливо. — Р-разболтал-лись. Скоренько рисуй купе. Сдачи не надо, купи себе витаминку, чтобы в следующий раз шурупила побыстрей, безобразница.

Отойдя от кассы, Саша приблизился к ветерану:

— Извините, пожалуйста, можно взглянуть на ваш билет?

— А что случилось?

— Сказала, что что-то напутала.

— Как? Пожалуйста.

Саша мельком взглянул на билет, взятый у старика, и подал ему свой:

— Так и есть, извините. Вот теперь будет правильно.

Отец терпеливо ждал Сашу на скамье в зале ожидания. Золотинку Саша достал изо рта и выбросил в урну.

— Что ты ему дал? — поинтересовался отец.

— Он забыл взять сдачу, так попросила догнать.

— Доверила? Ну й добре, — успокоился отец. — То ж у нашей кассе честные люди.

К ним подошел ветеран.

— Спасибо вам, — сказал он Саше. — Возьмите сдачу... Ой, доплату.

— Вы, кажется, что-то путаете, — вежливо возразил Саша, — это ваши деньги.

— Да, це ж ваши гроши, вона забула дать сдачу, — пояснил ветерану и отец. — Ваши.

— Извините, — вконец растерялся тот. — Наверное, я и впрямь что-то путаю.

— Саша, выйдем на воздух, — отец не успел договорить, как металлический голос объявил о прибытии поезда.

Когда они остановились на платформе под заморосившим дождиком, отец вдруг сказал:

— Хочу, Саша, чтоб ты знал... Сразу дуже много проигрывает тот, кому не у кого подучиться. Никто ж не пидскаже. А як начнешь робыть сам — много наломаешь, доки не получится... А в тебе твий батька есть. Я у твоим детстви, Саша, тебя плохому ж не учил. Сам я никогда не крал, никого не обижал. Что ж ты думаешь? Ты ж так далеко. В тебя своя жизнь. А что приехал — ото молодец, поступив добре, хоч свиделись. Еще приезжай. Булы б мы вместе...

— Я буду навещать тебя, батя, — Саша с чувством поцеловал отца и заметил в углу батиного глаза слезинку. — Смотри, как от поезда светит. Приеду, будь!..

— Та приезжай, — всхлипнув, попросил отец. И стоял под окном вагона, пока поезд не отправился. Выше Сашиных сил было смотреть, как по лицу отца текут и слезы и капельки дождя, а отец моргает, не видя Сашу, и пытается улыбнуться, чтобы подбодрить сына и чтобы не плакать на прощание. Вот отец что-то произнес и показал на небо, а потом на рельсы под Сашиным вагоном.

«Хорошо, вовремя дождичек тебе на дорожку», — разгадал Саша, что хотел сказать на прощание отец. И печально кивнул, что понял.

12

На первой же ступеньке Сашу обдало теплым воздухом. Спускаясь из вагона на свежеполитый асфальтированный перрон, Саша сощурился от яркого южного солнца, ударившего в глаза непосредственно, а не сквозь запыленное вагонное стекло.

Утренний чай в поезде Саша проспал и решил сначала перекусить, а потом уже идти в город. Пробираясь сквозь вокзальную сутолоку, обычную после прихода поезда, Саша с любопытством разглядывал лица встречных, угадывая, кто местный, а кто в пути. Перед высоченными входными дверями Саша задержался, пропуская озабоченного милиционера с черной компактной рацией на боку.

В вокзале было сумрачно и прохладно, пахло известковой пылью — напротив неспешно ремонтировался и был огражден главный выход в город. Саша дважды кряду чихнул и по указанию стрелки через боковой зал ожидания направился в станционный буфет. Там Саше не понравилось из-за неожиданного обилия мух. Он вернулся на перрон и, обойдя здание вокзала, вышел в сквер. Там цвели незнакомые Саше деревья. Он спросил прохожего, что это цветет.

— То слива. Чи абрикос, — равнодушно ответил тот, не взглянув на Сашу.

Свежеполита была и привокзальная площадь. Перешагивая через лужу, Саша увидел свое в ней отражение и переступил через него. «Только через себя не могу перешагнуть, видно, какой есть — такой есть», — подумал он.

Моря все не было видно из-за деревьев и домов, но утренний воздух легко доносил звонки портальных кранов, шумы, звоны — дыхание большого порта. На минуту все заглушил прощальный рев отплывающего судна.

Кафе «Дорожное» было на бульваре недалеко от вокзала. Саша экономно взял два стакана кофе, приготовленного на сгущенном молоке, поставил их на забавный столик: мраморная столешница с сероватыми и розовыми прожилками, опертая на гнутые, с местами облезлой черной краской стальные трубки. Достал из сумки сверток с припасами от отца и Валентины и принялся за еду: пироги-подорожники с мясом и рисом, сыр, сало, лук, соленые огурцы, вареные яйца.

По проходу к его столику подошли двое местных, вероятно, парней его возраста. И хотя они не походили друг на друга: один, коренастый с широким одутловатым лицом, в долгополой синей болоневой куртке и потертых джинсах, с короткой стрижкой, был похож на бывшего, а теперь опустившегося боксера, он и нес в руке два пустых стакана; у другого, худощавого и высокого, с длинными прилизанными черными волосами и узким привлекательным лицом, под расстегнутым пальто виднелись черная водолазка и безукоризненно отглаженный костюм, — обоих что-то трудноуловимое объединяло. Саша заметил, что оба были в одинаковых превосходных апельсинового цвета туфлях на тонкой подошве. И одинаковые были у них взгляды, быстрые и цепкие, словно царапающие.

— Здесь свободно? — спросил коренастый.

— Располагайтесь, — кивнул Саша.

— Смотрим, стоит наш погодок...

Высокий брюнет достал из внутреннего кармана пальто бутылку водки и, неуловимо окинув взглядом округу, привычно ловко плеснул в стаканы поровну. Саша даже не заметил, как брюнет откупорил бутылку.

— Будешь? — спросил он Сашу, указав на стакан из-под кофе.

— Он уже закусывает, — криво усмехнулся коренастый.

— С утра не потребляю — дела, — Саша с набитым ртом еле выговорил эту фразу и отхлебнул кофе.

— У нас тоже, но не дела, делишки. А мы по маленькой, — сказал брюнет и беззвучно чокнулся с коренастым.

— Чтоб оно как по маслу катилось, — поддержал похожий на боксера.

— Закусывайте, — предложил Саша.

— Видно, что домашние, — сказал брюнет и выбрал огурчик поаппетитнее.

— Видно. Мать собирала? — спросил коренастый и, взяв сала с хлебом, с наигранно веселой жадностью порядочно откусил.

— Отец, — ответил Саша.

— Быстрее, не тяни, — сказал коренастый брюнету. — Пасут, а когда еще разгрузимся.

Тот разлил остатки водки и убрал пустую бутылку под пальто. Коренастый намахнул стакан и, морщась и отдуваясь, спросил Сашу:

— Сам с откуда?

— С Урала.

— Хорошее и на Урале сало, — улыбнулся своей хищной улыбкой боксер. А брюнет спросил:

— Живешь там?

— Живу.

— Шапку надо? — спросил брюнет.

— Не надо, — ответил Саша, очищая яйцо.

— Зря. Австралийская. С медведя гризли. Три куска. Прикинь — даром.

— Не надо, — подтвердил Саша.

— Как у вас на Урале с барахлом? — спросил брюнет.

— Кто может, тот имеет.

— А на барахолке что предлагают? — не унимался брюнет. Коренастый внимательно слушал, неуловимыми движениями глаз контролируя обстановку в кафе.

— Слышал, что есть такая, знаменитая, одна на область, но не бывал.

— Мы тоже о ней... слышали, — сказал брюнет и с улыбкой переглянулся с коренастым. — Сам кем работаешь?

— Инженер.

— А-а-а, — разочарованно протянул брюнет, — а пальто приличное, швейцарское. — И с южной непосредственностью припечатал:
— Голяк.

Коренастый сочувственно закивал головой и взял со свертка шмат сала.

«Голяк, — мысленно повторил Саша. — Слово-то какое придумали, фарцовщики. Вот фарцовщики!»

— Летимо, — сказал коренастый, обращаясь к брюнету. И Саше:

— Сало у тебя хорошее. Только не с Урала, украинское. У вас сало не умеют готовить, там пельмени с олениной либо лосятиной хавают. Под водку тоже ничего.

— И сам ты парень хороший... — сказал Саше брюнет.

«Только голяк», — подумал Саша.

—... Только фартовая шапка не на твою пошита голову, — закончил фразу брюнет. — Вдумайся, улавливаешь? Ну, будь!

— Будь. Удачи тебе, — сказал коренастый и взял еще сала.

Саша сделал вид, что прожевывает и молча кивнул им на прощание.

«Ишь ты, «голяк», — вспомнил он поразившее его слово. — «Голяк», значит, вам, орлы, не пара, на голяке не заработаете. С таким, как я, вам говорить не о чем. Как в урну плюнули походя. Ищите под свою шапку из австралийского гризли богатого, сволочи. А сало-то мое — сожрали с аппетитом».

Есть расхотелось, но Саша упрямо доел остатки, завернул объедки и скорлупки в обрывок газеты. «Полетайте, ребята, полетайте. Где-то сядете...»

На бульваре стало еще теплее. Саша хотел было устроиться на квартиру, но решил, что успеет и передумал, пошел разыскивать главпочтамт, чтобы узнать, нет ли письма от матери.

Он дал матери поздравительную телеграмму к Женскому Дню, потом долго стоял в очереди к окошечку с надписью по стеклу «До востребования» и очень удивился, когда молоденькая служащая что-то вложила ему в паспорт:

— Всего ничего в вашем городе, а вы уже для меня припасли. Спасибо!

— Вам, наверное, надо ехать, — странными глазами глядя на Сашу, негромко сказала девушка. — Знаете, где вокзал? Только утром пришла... С заверенным фактом. Ой!.. Простите...

Саша изумленно смотрел ей в прозрачные глаза не отрываясь и с возрастающим удивлением видел, как она меняется в лице под его взглядом.

Медленно достал из паспорта белый листочек и развернул его.

Из: НАДДНИПРЯНСКОГО

СКОРОПОСТИЖНО СКОНЧАЛСЯ ОТЕЦ ПОХОРОНЫ ДЕВЯТОГО
= ВАЛЕНТИНА

За первыми секундами трудного постижения страшного смысла шести траурных слов и неверия в этот смысл к Саше постепенно пришло его понимание.

Саша не в состоянии был отвести взгляда от серых тонких телеграфных букв. Они росли в его глазах, наливались жирной чернотой, превращаясь в глубокую борозду, потом в пропасть, и пропасть, разверзаясь перед ним, все углублялась и расширялась. Ее обрывистые края расходились все дальше друг от друга, и на одном краю пропасти у самой кромки обрыва стоял он, Саша, а на другой, удаляющейся кромке, ссутулясь и опустив беспомощно пустые руки, стоял отец. Не сводя с Саши глаз, он болезненно и виновато улыбался сыну, как улыбался, стоя под дождем и провожая поезд.

Почудилось, что отец снова что-то беззвучно говорит, но, может, это только показалось Саше из-за свистящей жидко-стекловидной толщи воздуха, низвергающегося с небес и стремительно заполняющего собой все пространство между отцом и Сашей. Потом Саше показалось, что это не жидкий, вязкий воздух, а снег, в который он упал и барахтается в нем, жадно хватает ртом из заледеневшей руки белые сухие комья, проталкивает их в себя, не давая им растаять, и чувствует внутри, как пустота желудка заполняется безвкусной холодной ватой.

Саша покачнулся от онемения в ногах и нетвердо переступил с ноги на ногу.

«Как хочется пить», — вдруг подумал Саша и, не отдавая себе отчета, не замечая, как ему кто-то подал в руки его дорожную сумку, не чуя под собой ног, не управляя телом, оступаясь и перекосясь, нетвердо пошел к выходу на улицу.

«Я знал, о боже, я чувствовал, что мне обязательно надо съездить к отцу, — билось в голове у Саши. — О боже мой... Как я только это почувствовал!..»

Он долго брел по неизвестным улицам не видя вокруг себя, не замечая ничего, автоматически останавливался на перекрестках и снова шел неведомо куда, пока не вспомнил, что очень хочет пить, но не нашел у себя подходящей монетки для автомата с газировкой.

— Простите, не сможете разменять? — спросил Саша у старичка, подошедшего к автомату и наполнившего для себя стакан.

— Пожалуйста, пейте, — старичок с готовностью протянул Саше стакан. — У меня есть еще монета.

— Возьмите деньги, — сказал ему Саша и протянул двугривенный.

— Что вы, нет, молодой человек. На Кубе, я много раз туда ходил, есть такой обычай: кто угодно может зайти к кому угодно и попросить стакан холодной воды. Не дай бог отказать! Считайте просто, что вы зашли ко мне.

— Спасибо большое...

— Всего вам доброго.

Саша пил и не мог допить, слушал старичка, едва понимая, что тот говорит, слушал как бы откуда-то издали, почти не замечая крохотного старичка перед собой, потому что глубоко внутри Саши вдруг шевельнулось ощущение того, что надо начинать жить, не чувствуя при себе отца, который всегда был, хотя и не рядом. Без отца, найденного и вновь потерянного навсегда. Что сам Саша был и остается все таким же зависимым от обстоятельств, не подчиняющихся его воле точно так же, как до сих пор не по воле человека дышит море и восходит солнце.

И понял Саша еще: человек в смысле сугубо земном составлен из двух человеческих же половинок: материнской и отцовской, данных ему при рождении. Но решить, чем наполнить обе эти земных половинки, должен сам человек. Каждый самостоятельно.

А иначе останутся эти половинки как пустые скорлупки.

* * *

Конец.

раньше книги писали писатели, а читали читатели,
теперь книги пишут читатели, а не читает никто(с)

;-)

Не пондравилось, Переменушка? :-)

я тоже ниасилила. Не потому, что много букв, а из-за стиля.

та не читала я, Капитанушка
в начале пару фраз
не катит
даже если это какого-то авторитета изделие

[Сообщение изменено пользователем 19.01.2009 17:01]

Вот если б картинки были...

Цикаво. Не читать, но мониторить тему. :-) :-)

вдруг кто интересное что скажет

ну как же
"по ссылке не пойду, дождусь каментов" :-)

Не читал, но осуждаю! :cool:

Не читал и не осуждаю! :hi:

Кэп! А может попробовать в виде комикса? :-)

не читала и не оБсуждаю

в начале сунулась, сказала

И фсеридине!

фсередине вообще Вашего(или не Вашего?) не читала
пасатрела только, кто поднимает темку и чем
звиняйте

(уважительно) Смотрящий приходил, сказал, всё ништяк!