«Из первых рук»

3

— Ой, какая вы сегодня красивая, Лю-удмила Никола-аевна, — очень доброжелательно и в то же время чисто по-женски, чуть с ревностью, восхитилась мать, пропуская мимо себя входящую в двери соседку.

— Добрый вечер, а как вкусно пахнет у вас, — мило улыбнувшись в ответ на более чем радушное приветствие, восхищенно проговорила Л.Н., давая понять, что высоко ценит прием и смущается, конечно, в силу природной застенчивости. — Я думала, что у нас будет просто вечерний чай, скромное домашнее чаепитие, и не оделась, а вы почти при параде...

— Да что вы, — с не меньшим смущением отыграла мать, — о параде как-то даже и не подумали, просто Саша у меня всегда, знаете, немножко франт...

Саша молча наклонил голову, отстраняясь от чисто женских тем.

— Он встал рано и прибрал сегодня квартиру, чтобы на завтра не оставалось никаких забот, — продолжала нараспев мать, усаживая гостью между собой и Сашей, — и посмотрите, сын ухитрился купить в нашем нищающем городе прелестный торт...

Людмила Николаевна улыбалась как бы с затаенной грустинкой и кивала ухоженной сверх мыслимых пределов головой, безмолвно соглашаясь со всем, что Ираидой Алексеевной с этой первой застольной минуты говорилось.

— Саша, за тобой обязательно комплимент Людмиле Николаевне, — пошутила мать, — ты только посмотри, какая она сегодня настоящая красавица...

— Я думаю, что успею еще это сделать, — с отменной учтивостью и вежливой улыбкой ответил Саша, — боюсь, что оказался не вполне готовым: во-первых я полагал, что Людмила Николаевна восхитительна во всех отношениях всегда, а во-вторых, сегодня она действительно превзошла даже саму себя. Я бессилен — просто нет слов.

За короткое время пребывания у матери Саша, конечно же, успел присмотреться к соседке и вполне оценил ее женскую привлекательность. В Саше пока путались начальные сведения из физиогномики, несомненно интереса достойной. Однако методы физиогномики, почерпнутые из прибалтийских молодежных газеток, вкусовщически и бессистемно излагавших ее постулаты и преувеличивавших житейскую полезность данной науки, перемешанные с крупицами собственного начального постижения людей вообще и прекраснейшей половины человечества, в частности, не срабатывали.

Поэтому Саша плюнул на физиогномическую науку и принялся просто разглядывать соседку: русые прямые волосы — сегодня они были уложены на ее головке весьма затейливо и открывали длинную шею; удлиненные прилегающие ушки, продолговатое свежее лицо; большие, когда она их раскрывала, и светлые глаза; довольно правильный, с чуть заметной курносинкой, нос; тонкие и длинные, очевидно, подведенные брови; выпуклые, без помады розовые и не засушенные губы. Подбородок округл, но тяжеловат.

«Упрямая, — подумал Саша, — такие всегда своего добиваются. А голос ласковый и слегка в нос, как бы манерный. Впрочем, ни подбородку, ни внешности доверяться нельзя. Сейчас, голубушка, мы тебя вычислим.»

— Обратите внимание, стол у нас круглый, значит, мы здесь на равных правах, — весело сказала мать. — Саша, начинай, ухаживай за Людмилой Николаевной.

— Но ведь за круглым столом мы... совершенно равноправны, — заметил Саша. — Кто будет ухаживать за мной?

— Я справлюсь сама, Ираида Алексеевна, — быстро и кокетливо посмотрев на Сашу, тоже весело произнесла Людмила Николаевна и удостоверилась, оценила ли ее взгляд Сашина мать.

— Мне, очевидно, следует рассказать автобиографию, — невинно проговорил Саша.

— Саша, — мать посмотрела на него с укоризной, как за детскую шалость.

— Ираида Алексеевна много рассказывала мне о вас, — неуверенно начала Людмила Николаевна, — и кое-что прочитывала из ваших писем...

— И Саша тоже многое знает о вас из моих писем, — поддержала ее мать, желая придать гостье уверенности. — Но все это — заочно... Саша!..

— Я хотела пояснить, что мы встретились с Ираидой Алексеевной, случайно, — сказала Людмила Николаевна. — Сначала я попала в библиотеку... Когда приехала сюда...

— Да, и я сразу обратила на Людмилу Николаевну внимание, несмотря на ее необыкновенную скромность, — направила разговор в нужное русло мать, время от времени бросающая на Сашу укоризненные взгляды, но так, чтобы их не замечала Л.Н. — С вашим-то образованием трудиться в фабричной библиотеке, согласитесь...

— И мне очень помогла Ираида Алексеевна, сначала с интересной работой...

— Да, я уже про все знаю, — сказал Саша, — вы сейчас заведуете бюро информации, и это еще не предел роста...

— А потом вот помогла и с жильем, — как можно выразительнее старалась рассказывать Людмила Николаевна, следя в то же время за тем, как воспринимает ее реверансы в свой адрес Ираида Алексеевна и с каким нескрываемым удовлетворением кивает головой, вслушиваясь в благодарственный рассказ.

— Да, Людмила Николаевна заслуживает лучшей доли в сравнении с той, которую смогли ей устроить ее родственники, — деловито заметила мать и позволила себе закурить единственную сигарету в день на протяжении уже двух десятков лет, чтобы, как она выражалась, не зажиреть. — Слава богу, я почти двадцать лет на фабрике и заслужила себе право, чтобы ко мне прислушивались.

— А я вот мало что еще заслужил, — как бы сокрушаясь и даже удивляясь тому, что говорит, произнес Саша. — Я пока не в том возрасте, когда повышают.

Он доверительно наклонился к гостье:

— Видите ли, в нашем отделе главного технолога очень большое значение придают, кто сколько в отделе отсидел... Повышение в окладе или должности или то и другое зависит, таким образом, от срока отсидки. Я лично считаю, что это очень мудрое положение, потому что людям сразу становится ясно, что поскольку нет у них высоких родственников, то стремиться к чему-либо не имеет смысла. Надо только вовремя приходить на работу и уходить чуть попозднее звонка, не отказываться от субботников с метелкой в руках в городе и от обязательных поездок на прополку и уборку овощей. Тогда лет через пять или десять, может статься, и добавится пятерка либо десятка к окладу. Первая циферка — техникам, вторая — инженерам. Вот и все. А лет через пять такой отсидки я буду уже считаться неперспективным, потому что на перспективное место пристроят кого-то из своих...

— Саша! — Мать не сразу поняла, куда он клонит, а уразумевши наконец, не выдержала:

— Людмиле Николаевне это может быть совсем не интересно.

— Почему же? — возразил Саша. — Разве кому-нибудь не интересен семейный достаток, разве не интересуются, из чего он складывается сейчас и в перспективе: есть ли хотя бы у одного из супругов или у обоих сразу возможность подработать или приворовать? Я не сказал еще ничего о моих планах: задумываюсь как раз над тем, не уйти ли мне с оклада в сто тридцать пять рублей на проектирование технологической оснастки? Сдельщики на этой работе получают вдвое больше... Большие деньги! Или мастером в цех. Там всегда с премиями...

— Никогда нельзя понять, серьезно он говорит или шутит, — обращаясь к гостье, но строго глядя на Сашу, извиняющимся тоном проговорила мать. — Ты сам во всем виноват. Вот какой у меня наследник вырос. Если бы тебя не унесло после армии за этой... в твой городишко и ты вернулся бы ко мне — все иначе можно было б устроить. Лучше расскажи нам об армии.

— Мама, меня туда распределили!

— Сначала ее, а ты побежал за ней!..

— До каких чинов вы дослужились? И почему не остались кадровым офицером? — спросила Людмила Николаевна.

— Командир танкового взвода. Не остался служить потому, что в армии всегда отдается предпочтение тем, кто окончил военное училище, а не пришедшим на два года после гражданского вуза, полукадровым. Я ведь и не стремился в войска. В запас я ушел старшим лейтенантом. Какое это сейчас имеет значение?

— Ты мог бы и сейчас прекрасно служить, — заметила мать. — Какая красивая у офицеров современная форма! Какими стройными рядами проходят они на военных парадах! Как блестяще они...

— Да, как блестяще спиваются они в глухих гарнизонах от бесперспективности и безысходности... — Саша высказался резко, но без злости и не очень громко. — Еще раз говорю: если бы я хотел служить, поступал бы в военное училище, а не в гражданский втуз. Кроме того, мамочка, у тебя ведь все-таки нет генералов знакомых. Протеже...

— В этом случае нашлись бы! — уверенно возразила Ираида Алексеевна, обрезая спорные вопросы. — Совершенно не важно, какое имеешь образование. Если откровенно: не верю я в эти разговоры о призвании. Никто толком не знает, что это такое. Больше нужно умение, которое рано или поздно обязательно оценят. Но все устраиваются, как только могут, не ждут манны с небес.

— Мне очень нравится ваш голос, — сказала Людмила Николаевна. — Он у вас такой глубокий, будто из груди. И в вас есть что-то артистическое, я давно это заметила... И в Саше, в Александре то есть, тоже.

— Голос? Это у меня от табака, — рассмеялась мать. Последние слова гостьи она не расслышала. — Кстати, Саша, ты спросил меня, какое значение может иметь сейчас твоя бывшая служба в армии? Да?

— Да, — сказал Саша.

— Ты — командир. Пусть бывший. Осталось стать будущим. Это тебе понятно?

— Понятно, — подтвердил Саша.

— Бросай свой завод в глухой тайге и начни здесь заново...

— ... И все устроится, — закончил за мать Саша.

— И все, разумеется, устроится, — рассмеялась мать. — В твои-то годы! Сыночек, перемелется, все перемелется — и мука будет. Хорошая мука!

— Это предвидение или пророчество? — спросил Саша.

— Это — знание и опыт жизни, — с достоинством ответила мать.

— Вы прямо, как вещая Кассандра, — сказала Людмила Николаевна.

— По рождению или по воспитанию? — шутливо откликнулась мать. — Я всего добивалась сама.

— Если пророками и рождаются, — упрямо заговорил Саша, — то прорицать начинают не с бухты-барахты, а от потрясения.

— Конечно, пророки рождаются, — согласилась Людмила Николаевна, не поняв, что он имел в виду, — хотя и не везде и не все вдруг, разом. Но что нового может быть в этом старом мире, верно, Ираида Алексеевна? Минуточку...

Она вышла и вскоре вернулась с книгой в руках. Ираида Алексеевна встретила соседку одобрительным взглядом.

— Это Гегель, — объявила Людмила Николаевна и открыла книгу там, где была вложена покупная типографская закладка с цветной фотографией букета цветов. — Послушайте:

«Сколько бы тот или иной человек в свое время ни ссорился с миром, сколько бы его ни бросало из стороны в сторону, он в конце концов все же по большей части получает свою девушку и какую-нибудь службу, женится и делается таким же филистером, как все другие. Жена будет заниматься домашним хозяйством, не преминут появиться дети, женщина, предмет его благоговения, которая недавно была единственной, ангелом, будет вести себя приблизительно так, как и все прочие. Служба заставит работать и будет доставлять огорчения, брак создаст домашний крест; таким образом, ему выпадет на долю ощутить всю ту горечь похмелья, что и другим».

Она слегка взволновалась от давно непривычного чтения вслух, захлопнула книгу и устремила на Сашу торжествующий взгляд.

Срочно не надо упрощать!

срочно нужен какой-то другой глагол, не "упрощать"

Сон сегодня был: отбился от автобуса в небольшом уютном городке, залюбовавшись окружающими красотами. Городок ничего такой, с невысокими домами красного кирпича, окруженный красивым сосновым лесом с выскоими раскидистыми соснами. Во дворе одного некоторое количество стульев, вроде как домашний театр. Капитан (сразу почему-то знал, что он) ведет поучительную беседу про виноград с четырьмя косточками. Рядом сидит большая женщина, почему-то похожая на мою бабушку, и все время пытается Капитану что-то подсказать: мол тут лучше не так... Видимо не отвязался еще.

Капитан решил всем присниться)

Видимо сонастройка умов :-)

а Вы поправки поддержали?

По-моему, они и так уверенно на ногах стоят :-)

— В этих словах столько же правды, сколько и неправды, — не согласился Саша, и с удивлением обнаружил в себе, что к моменту судьбоносного, по мнению Ираиды Алексеевны, разговора, не утратил юношеского максимализма.

Он предчувствовал и ответ: «В них нет неправды», который от Людмилы Николаевны последовал незамедлительно. Она опустила забрало и ринулась на вызов, не считаясь ни с чем и ни с кем. Это его удивило. Удивилась и Ираида Алексеевна, не подозревавшая в протежируемой столько самостоятельной прыти. Опережая атаки обеих женщин, Саша предостерегающе поднял руку и задумался.

Взмахнув рукой, за которой, он видел, следили в четыре глаза составительницы рабовладельческого альянса, он прочел наизусть:

— Кровь моя —
Дюжина капель рассветной зари,
Глоток молока материнского,
Хлебного поля земля,
Растертая в пальцах отца,
Каменной соли щепоть,
И одна только капелька уксуса,
Та, что когда-то была вином,
Прадедом выдавленным для меня,
Чтобы сберег лозу.

— Понимаете? — спросил Саша. Он хотел было сказать, что это стихи чилийца Пабло Неруды, которого считал любимым после Пушкина, ведь не мог же он сразу сознаться, что это его собственные белые стихи. Потом, передумав, он хотел сказать, что это стихи его друга. И не сказал ничего.

Когда с внутренним волнением он писал эти стихи, сказать ему хотелось бы много: и что все дело в том, что человек в своей жизни чувствует, и что редко кому удается прожить свою жизнь по-новому. Что, получая в дар жизнь, человек очень зависим от собственного сознания того, что жизнь дана ему другими людьми, перед которыми сразу же возникают обязательства. Что человек, только что научившись осознавать себя, одновременно понимает, что все, что окружает его в жизни: и дом, и пашни, и пруды — тоже устроены другими по их разумению, хоть воюй с этим устроением, хоть смирись.

И ему либо предстоит принять эту жизнь, устроенную другими, и, значит, все время перестраивать под нее себя, либо, поскорее понять, что в жизни его не устраивает, перестроить, сколько хватит сил, жизнь окружающих в угоду уже себе. Но и это было бы неправильно. В корне неверно!

И упрямо добавил:

— Если поколение не знает, что получило от предыдущего, то оно вправе считать себя первым. Как если бы до него никто не жил на земле.

— Ах, как интересно! — воскликнула Людмила Николаевна и сложила ладони перед грудью, не решившись в ладоши захлопать.

— Не начинал бы ты, Саша, эти разговоры ненужные, — недовольно прервала его мать. — Не пора ли вам, мои милые, потанцевать, пока я уберу со стола?

— Да. У меня просторно, — сказала Людмила Николаевна. — Саша, пойдемте ко мне? Спасибо вам, Ираида Алексеевна.

— Будь я дочерью, — сказал Саша, входя следом за Людмилой Николаевной в ее комнату, — возможно, чисто по-женски немало полезного взял бы от мамы. Вы ведь берете. Перенимаете.

— Например, — поддержала его Людмила Николаевна.

— Например? — переспросил Саша. — Например, как держать за горло ближнего, чтобы он при этом думал, что его ласкают.

— Хотите шампанского? — как бы между делом, без эмоций спросила Людмила Николаевна, не восприняв дерзость.

— После сладкого торта не хочу, — ответил Саша. — Не ссорьтесь с мамой. Она еще поможет вам обставить комнату. — Он не сказал, «обставить еще кого-нибудь». — В вопросах организации быта она — дока.

После двух медленных танцев Саша откланялся и, выйдя от Людмилы Николаевны, услышал, как она сразу заперла дверь на ключ.

«Отъединилась с облегчением», подумал Саша. «И на здоровье. Спокойной ночи».

4

Утром Саша больше всего любил миг пробуждения, самый переход от сна до того момента, когда захлопнется люк в подсознание и, может быть, до этого еще удастся ухватить уже ускользающие тени ночных откровений, явленных во сне.

Почему-то почудилось ему в этот раз, когда он просыпался после трезвой и ни к чему не обязывающей вечеринки, что за ночь в нем появилась зависть к людям, имеющим могущественных родителей. И это заподозренное чувство зависти кольнуло так остро, что он забеспокоился, не возникнет ли вслед за ним чувство озлобления против матери и отца, против собственного положения, в котором он оказался и вырос после распада семьи, в котором психологически пребывает и сейчас, несмотря на достигнутую самостоятельность. Если оно возникнет, то его появление невольно захочется объяснить не чем иным, как личными качествами родителей, не сумевших или не захотевших продолжить совместную жизнь из-за откровенного приоритета собственных интересов.

Обеспокоенность заставила его подняться и быстро одеться. Мать еще спала в смежной комнате за остекленной дверью. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее, Саша достал из своего письменного стола полиэтиленовый пакет с цветными фломастерами, взял из секретера папку с бумагой для акварели и вышел в кухню. Включил свет, положил бумагу и фломастеры на свой стол. Столик Людмилы Николаевны был аккуратно застелен клеенкой, на которой стоял только изящный заварочный фарфоровый чайничек.

Саша сходил в ванную умыться, бесшумно вернулся в кухню и устроился за своим столом. Черным фломастером Саша показал на белом листе два глаза, добавил брови, от чего нарисованные глаза приобрели пытливое и немного грустное выражение.

В кухню вошла Людмила Николаевна и остановилась возле Саши. Постояла с минуту, мягкими бедрами вдавливаясь в столешницу, потом придвинула свою табуретку и села рядом:

— Доброе утро.

Саша негромко подтвердил, что утро действительно доброе. Как старательный первоклассник, он высунул кончик языка и волнистой линией изобразил высокую шевелюру. Крутые соседкины бедра и волновали и раздражали его одновременно, поэтому он постарался их рядом с собой не замечать и отдался пустячной работе.

— Кто это? — спросила Людмила Николаевна.

Саша откинул назад голову, приподнял брови и гордо посмотрел на нее. Наклонился и скупыми штрихами зачернил на листе усики.

— Чарли Чаплин, — бесцветным голосом проговорила Людмила Николаевна и тоже склонилась над столом, коснувшись прической Сашиной челки.

— Чарльз Спенсер Чаплин. Я все пытаюсь нащупать и изобразить выражение его лица, когда он, спиной к зрителям, уходит один по дороге.

— А зачем? — мило поинтересовалась Людмила Николаевна.

— Дело в том, — поворачиваясь к ней и глядя прямо в ее близкие глаза, неторопливо произнес Саша, — что никто, оказывается, не видел, какое у него при этом лицо.

Людмила Николаевна улыбнулась, встряхнула прической, словно собиралась боднуть Сашу, и спросила:

— Зачем вам нужно это знать?

— Хочется, — небрежно ответил Саша и слегка отстранился. — Подарить?

— Зачем? — Она тоже отодвинулась, невинно улыбнувшись. — Лучше нарисуйте меня. И подарите. Мне никогда не дарили портретов. И рисунков тоже.

Саша ответил ей такой же невинной улыбкой, как если бы на спектакле, который они старательно продолжали разыгрывать, все еще присутствовал режиссер. Внимательно разглядывая почти в упор лицо Людмилы Николаевны, Саша заговорил самым своим проникновенным голосом:

— Я считаю, что женщины — самые разумные существа во всей вселенной. Поэтому они, как правило, трезво оценивают собственные возможности в этой жизни, которая — увы, — не бесконечна. И очень трезво оценивают возможности партнеров, в том числе, вероятных. Если учесть это их природное знание, особенно понятным становится их желание блистать перед кем бы то ни было. Прежде всего, перед соперницами. И сразу как-то лучше начинаешь понимать их право притязать на всеобщее восхищение и преклонение перед ними.

Людмила Николаевна молча смотрела ему в глаза и загадочно улыбалась.

— Беда в том, — Саша сокрушенно развел руками и поднялся, чтобы показать, что игра в гляделки тоже может наскучить, — что мне нужна домработница, а не блистающая перед — ай-яй-яй — совсем другими мужчинами королева. На полные рабочие сутки, за мизерную оплату, без всякой благодарности. Можно не развертывать эту тему?

Он состроил гримасу сожаления, сцепил кисти рук и вывернул большие пальцы по направлению к материной соседке.

Выражение лица Людмилы Николаевны не изменилось, только тревожно заблестели глаза.

— И ваше имя мне не подходит, — безжалостно, как ему сейчас и хотелось бы, выговорил Саша. — Не мой вкус. Вам его дали ошибочно.

Саша сделал вид, что задумался. Выдержав паузу, он вдруг вытянул к ней руку с фломастером и голосом гипнотизера сказал:

— Ты будешь Аллой. Ал-ла... Алла!

Людмила Николаевна вздрогнула. Саша потеребил левой свободной рукой нижнюю губу, помолчал.

— Это имя лучше, — лениво и безразлично к молодой женщине протянул Саша. — Пока будешь Аллой. Как Пугачева. Потом, как-нибудь, я еще над этим подумаю. На досуге. При удобном случае.

Людмила Николаевна, не изменяя неудобного сидячего положения, смотрела на него колючими глазами, но продолжала холодно улыбаться.

Он сделал вид, что не замечает ее взгляда, но сразу же поправился. Показал ей, что ее взгляд его не трогает.

— В нашей волнительной встрече что-то, знаете, этакое есть, — голосом провинциального избалованного актера выговорил, разделяя слова, Саша. Подняв руку с фломастером между средним и указательным пальцами, он в воздухе пощелкал безымянным пальцем о большой:

— Несомненно, она была предопределена.

Людмила Николаевна справилась и наклонила голову, как если бы благодарила за откровение. Саша удовлетворенно поглядел на ее волосы.

— Сегодня на ночь не надо запираться, — неожиданно сказал Саша. — Я к тебе приду.

Не дожидаясь ответа, он забрал свои вещички и ушел к себе. Переодевшись, он написал матери записку, что уходит к друзьям и вернется после ужина.

Появились "нотки" садо-мазо, нет? Имхо, человек воспитанный пинчерс-тиранитос, сам становится пинчерс-тиранитос по-умолчанию. Если, конечно, не осознает, что это чужой сценарий.

Вата.

я в самом начале про достоверность писал. Я понимаю, что у автора загибается щелкать, но у меня и миллионов нет. Это как анек про вызов меню черех "/" в 1-2-3.

навряд ли пятая часть оправдает мои ожидания. Судя по повествованию, дефицит тестостерона велик.

"Вата"? Кто такая "вата"? :-)

[Сообщение изменено пользователем 31.12.2008 15:52]

Текст вата. Серая и унылая.

Когда люди не хотят, или не могут использовать отработанные веками эффективные техники, вроде перепросмотра, что им остается делать? :-)

Отсутствие литературного таланта никакими техниками не спасти.
Разве что литредактор перепишет весь текст заново.
Хотя... Если нет вообще никакой изюминки, изменится лишь качество изложения, но не серость содержания.

ЗЫ. Кэп, скажите уже, что это не Ваше творение.

[Сообщение изменено пользователем 31.12.2008 16:07]

5

Вернулся Саша еще позже, чем обещал. В квартире было уже темно, а в кухне под куклой с юбкой из кокетливо простеганного чехла на вате оставлена для него была кастрюля с жарким.

Поужинав, Саша погасил свет, вышел в прихожую и остановился перед дверью в комнату Людмилы Николаевны. Выждав, Саша взялся за ручку и беззвучно приоткрыл дверь.

На него пахнуло привычным паркетным полиролем и немножечко духами, но не материными. В темной тишине комнаты не слышно было дыхания Людмилы Николаевны, однако Саше почудилось, что на чуть заметном пятне подушки различаются широко открытые настороженные глаза.

— Кошечка, — тихонько позвал Саша. — Кисонька, бай-бай.

В ее комнате было все так же тихо. Саша улыбнулся, не входя в комнату соседки, неслышно затворил дверь и прошел к себе.

Наутро он поздоровался на кухне с Людмилой Николаевной и зевнул. Она, в отличие от него, по-видимому, хорошо выспалась, потому что выглядела великолепно.

Внимательно оглядела Сашу и без тени насмешки спросила:

— Саша, почему вы все время кого-то играете?

Такого вопроса он от нее не ожидал.

Она терпеливо следила за тем, как в молчании он достал из холодильника масло, яйца и колбасу и принялся готовить яичницу.

Когда она поняла, что он не ответит, мягко сказала:

— Что-то вы попытались выместить на мне. Я не обиделась и не испугалась, Саша. Ваша мама, рассказывая о вас, чего-то не договаривала.

— Яичницы хотите? — спросил Саша.

— Да, — сказала Людмила Николаевна. — Если можно, со сковороды.

— Я тоже так люблю, — сказал Саша, уверяя себя, что ему не за что ощущать неловкость или раскаяние перед соседкой.

Людмила Николаевна достала свой хлеб и тонко его порезала, дополнительно раздваивая куски наискось. Потом выставила на стол из своего холодильника бутылку кефира.

— Да, я забыл вчера сходить, — сказал Саша.

— Этот свежий, — сказала Людмила Николаевна.

— Вы как будто ждете, что я вам что-нибудь скажу, — как будто себе под нос произнес Саша, но Людмила Николаевна расслышала и отозвалась:

— Это неправда. Вы только не верите, что я вас пойму. А сказать или рассказать что-то мне вы очень хотите. Говорите же, рассказывайте, я буду нема, как рыба.

Саша приблизил свое лицо к ее глазам и сказал:

— Глаза у вас светлые. Как бегущие ручейки. Весенние глаза. И кожа теплая, лицом чувствую. Не похожи вы на рыбу. При ваших данных оставаться не пристроенной?

— Саша, вы не хотите опять меня обидеть, — негромко и убедительно сказала Людмила Николаевна. — Я моложе вас, но не девочка. Время грез прошло. Что вы все ищете?

— А для меня, стало быть, это время пока не прошло, — Саша напряженно улыбнулся, — так? Ищу. Но мне, между прочим, быстро надоело искать случайного утешения...

— И для вас оно тоже прошло. Но у вас от него осталась какая-то обида.

— А! — воскликнул Саша. — Вы это так, значит, понимаете!

— Да. И вы это тоже так понимаете, — спокойно проговорила Людмила Николаевна. — Но не соглашаетесь, не хотите согласиться со мной. Из глупого принципа. Обида на женщину? Которая не разглядела ваших достоинств...

— Теперь вы и сами можете рассказать все обо мне, — не удержался Саша. — Что я не вписался в ее представления, какой у нее должен быть муж? Так рассказывайте сами себе и упивайтесь собственной проницательностью.

Людмила Николаевна промолчала.

— Только обида не на ту женщину, на которую вы думаете, — замедленно, с легкой издевкой проговорил Саша.

— А для вас это, оказывается, очень важно, — тоже медленно, но спокойнее, чем получилось у Саши, произнесла Людмила Николаевна, поглядев ему в глаза. — Вы ищете... Считаете, что недополучили из первых рук?

— Очень важно, — эхом отозвался Саша, выдерживая ее испытующий взгляд. — Очень важно. Ищу. Из первых рук. А вот вы годика через два-три-четыре очень настойчиво будете искать себе пару.

— Пару — не совсем, думаю, удачное слово, ничего не говорящее. Но пусть. Я уже настойчиво, как вы сказали, ищу себе пару. И еще: каждое поколение отличается от предыдущих. У нашего — свои особенности. Потом придут другие, точно так же не похожие на нас, как мы на родителей. Для нас весь вопрос: какие мы?

Она умолкла и опустила голову.

— Теперь вы мне еще что-то хотите сказать, — утвердительно произнёс Саша. — Быстро! То, о чем вы только что подумали. Только честно!

— Хорошо, — помедлив, сказала она. — Честно. Я подумала, что хотела бы предложить вам, чтобы через год вы снова приехали ко мне. То есть, сюда, в Свердловск. Проболталась... Пускай будет — ко мне.

— И пожалели, что проболтались? Или что сказали...

— Искренне пожалела вас отпускать, нельзя оставлять родительский дом будучи в таком состоянии. Я сначала подумала, что за год вы успокоитесь, определитесь, поймете, что ищете...

— И встревожились, что поиск уведет меня в другую сторону? И всякие случайности, да? — Саша постарался, чтобы его вопрос прозвучал доверительно. — Кто я вам, чтобы обо мне беспокоиться?

— Просто человек, нуждающийся в человеческой поддержке. И я очень не захотела отпускать вас. Только черствая...

— Почему, Людмила, вы вчера позволили растягивать себя, как резину? Мне совсем не весело вас об этом спрашивать. Сто две из ста оскорбились бы.

— А разве это не средство выявить сердцевину у собеседника? — вопросом ответила Людмила Николаевна. — Вы правы, я с трудом сдержала себя, сама до конца не знаю, почему. Просто чувствовала, что вам намного хуже, беспокойнее, чем мне. Бывают случаи, когда надо не обижаться, а просто помочь, даже если от твоей помощи по непониманию отбиваются.

— Милая Людмила... Милая Мила, вы прекрасно осознаете, что всего вами перечисленного совершенно недостаточно, чтобы мою наглость стерпеть.

— Стало быть, на этом этапе, в это самое время, это чрезвычайно было необходимо для вас. Вы ведь настоящий, только пока в себе этого не осознаете. Еще нужнее выдержать было для меня. Я увидела, докуда досягают внутренние границы моего «я». Как вы ласково меня только что назвали — милая Мила. Никто... Ни от кого я такого к себе обращения не слышала. Стоило вчера выдержать это ради такого ко мне обращения сегодня?

— Не чрезмерна ли плата за редкую радость? Нам с барского стола перепадают крохи, и тем мы счастливы и в сытости живем.

— Некрасов? — спросила Людмила Николаевна.

— Это из моих. Я настоящий, вы настоящая, все вокруг нас тоже настоящие. «Только мне все кажется, ну почему-то кажется, что...» где-то всего лишь рядом оно — настоящее. Вроде, рядом — да не с нами. Сделай шажок в сторону — тогда попадешь в настоящее. Только мы его не делаем. И вы ведь за мной не поедете, вам ваша комнатка дороже, хоть она и не в Москве. Это я сейчас пришел к такому состоянию, что все сводится к одному-единственному вопросу. Для меня смысл всей жизни сейчас в том, чтобы отыскать ответ на этот вопрос.

— Саша, — тихо позвала Людмила Николаевна. — Вы пытаетесь оставаться неординарным в своей нарочито выпячиваемой обыкновенности. Которой напрасно кичитесь. Сложен каждый человек, а некоторые любят усложнять все искусственно. Я не все внутри вас знаю. Я себе не могу сказать, что вы тот, для кого я буду всем-всем и домработницей... Как вам надо. Может быть, и никогда не скажу.

Саша промолчал.

— А вы все-таки приезжайте через год, — сказала Людмила Николаевна. — Очень любопытно посмотреть, кто из вас за год получится.

— Я ничего не могу вам обещать, — ответил Саша. — Да вы и не ждете. Не продержитесь вы год. Я сегодня улетаю. Искренне желаю вам счастья. И... И простите меня.

6

Ночью в самолете хорошо думается, если перед полетом не очень устал днем или, наоборот, настолько устал, что уже не спится, но голова пока не болит.

«Я уже понял, что обречен всегда начинать, — думал Саша. — И добро бы что-нибудь существенное: жизненный этап, стройку, судьбу... Школа, институт, — но это у всех. Потом началась служба в армии. А существенного и об армии вспомнить нечего. Потом началась жизнь семейная. Неудачная. И еще жизнь трудовая. И тоже какая-то такая, не интересная.

Начинаю с бодрым духом каждый день, только продолжение не радует. Не устраивает меня такое развитие событий, без действительного развития. Без внутреннего развития. Что же нужно мне? Надо, действительно надо как-то устраивать жизнь. Стыдно. Как стерпела мою мерзкую выходку Людмила Николаевна. Почему именно над ней захотелось устроить этот опыт? Оскорбить, унизить ее! Потому что она пошла на поводу у моей матери? Не сирота ведь. Почему она ей такое позволяет? Что я в этой Л.Н. не понимаю?

Влюбиться в какую-нибудь красивую и хорошую девушку? Было, было. Красивых сколько угодно, особенно вечером. А хорошая — какая? И что такое — хорошая? Себя еще не знал, но выбирал смело. Вот и выбрал...»

Вспоминать о бывшей жене не хотелось. Ушла, а после нее не осталось никого и ничего, что хотелось бы продолжать считать именно с нею связанным и с нею общим. Пустое место. Осталось пустое место без огорчения, жалости или досады за потраченные силы и время. Осталось горькое недоумение от того, что это случилось именно с ним, и о горечи хотелось бы скорее забыть, а не растравливать ею душу. Тоже случайная, только вот на этой женился. И оказался и для нее случайным, но только взял, да на ней и женился. Почему?

«Любовь не сбылась, — думал Саша под гул моторов. — А потом ее у меня и вовсе не стало. В это несбывшееся я было поверил. И поначалу вкладывал самые лучшие мои представления о том, как это должно быть. Наделял ими, не скупясь, когда любил или думал, что любил. Все отдавал щедро, и не сожалел об этой щедрости, не сдерживал, не усмирял эту щедрость в себе, потому что беречь себя больше было не для кого. Как сейчас. Вот и влюбись-ка в красивую, хорошую, добрую девушку. Стоят они шпалерами и ждут, когда я только объявлюсь.»

Немного больше суток Саша добирался до места, где жил отец.

Самолет до Киева, потом поезд, а последние тридцать километров надо было проехать на разболтанном автобусе, чтобы не ждать другого поезда. Ночью Саша немного поспал под стук колес, сидя в общем вагоне. Короткий сон подбодрил, и теперь он с любопытством прислушивался к разговорам по сторонам в автобусе, неторопливо продвигавшемся к селу, где жил отец. Здесь издавна проживали русские, украинцы, белорусы. Впрочем, оказалось из разговоров, что бывшее село стало районным центром и поселком городского типа.

Автобус был забит, на длинном заднем сидении изрядно трясло, но Саша не обращал внимания на неудобства. Его удивляла поразительная смесь языков, на которых говорили люди вокруг него. Никакая речь из слышанной им в автобусе не была чистой. Слова из трех славянских языков перемешивались и путались, часто звучали совместно, но естественно, потому что к этой мешанине здесь привыкали с детства и она становилась родной речью. И Саше теперь припоминались забытые было за ненадобностью давние детские впечатления.

— Тю-у!.. Гроши — цэ вода, — говорила Сашина соседка, пожилая худенькая веселая тетка с котомками своей соседке-толстухе, невозмутимо соглашающейся со всем, что ни встретится, и не удивляющейся ничему на свете. — Тилькы узяла у рукы — и всэ, их бильшэ нэмае.

За автобусным окном тянулись серые и черные поля, почти освободившиеся от снега. Поля отделялись друг от друга узкими лесополосами, кое-где за дымом тонких веток обширно выделялась зеленеющая озимь. Время от времени дорога опускалась, пересекая балки с сохранившимся в низинах рыхлым на вид, напитанным влагой снегом с желтыми разводами по нему и кое-где проступающей черной водой, и вновь полого поднималась в гору — тогда открывался и синел новый дальний горизонт. «Це обрий, — вспомнил Саша, — обрий — это по-украински горизонт».

Сзади переговаривались два белоруса, один из них, по-видимому, возвращался додому из поездки.

— Вже я и не чаяв, кагда аттуда из тога Сибиру убечь. И хаты там на халаду ниякаи не трэба. Вырыв бы сабе землянку какую у сваим селе, там ба и жыв.

— Радився и жывёш, штабы стыда на табе ниякага не была, — поучал усатый могутный дядька с орденской планкой на пиджаке под расстегнутой телогрейкой своего сына или племянника.

В их белорусский разговор снова вклинивалась украинская речь:
— Як купыла тую хлибыну, видризала та й подывылась — с чого ж воны той хлиб роблять?

«Разговоры какие здесь, самые простые, — улыбнулся про себя Саша, взволнованно вслушиваясь в долетающие слова. — Будто они и в школе никогда ничему не учились. И ни до чего другого им дела нет, только жизнь сама по себе, в чистом виде. Гроши — цэ вода, хлеб, вместо дома землянка этому белорусу, лишь бы на родине. И еще честь. И так просто говорится о непростых понятиях. Вроде, и не задумываются, живут — и все. Рассказывают, обсуждают. Здесь я родился. Здесь моя родина, моя Украина. Батькивщина. Вот здесь мое Отечество. Здесь мой отец».

Ему припомнилось, как увезенный отсюда в детстве, долго тосковал он по этим безлесным, теплым, просторным краям, непросто привыкая ко всему окружающему его новому. Знал, что Родина большая и разная на людей и по видам местности, а все равно родная страна, и только это помогало удерживаться от подступающих время от времени слез. Вспоминал о людях, кого знал, кто остался здесь, вспоминал украинские села и поля, эти балки и овраги, озера и ставки - пруды, а вот теперь подумалось, что не узнал тогда по малолетству и не знает до сей поры действительного вкуса жизни здешнего народа, безразлично каких национальностей, среди которого начиналась жизнь, которую взяли и грубо оборвали и подсунули все иное.

Когда автобус покатился по окраинным местам батиного села, Саша почувствовал, что его начал бить озноб. На автостанции он, выходя из автобуса, уже был как в лихорадке, и едва не запнулся на неудобных крутых ступеньках, окантованных тонкими металлическими уголками. Быстро, не спрашивая дороги, по возбудившейся памяти, зашагал по уличкам села, которые вдруг показались ему узкими, странно укоротившимися, отчего он продвигался, как в ускоренном кино. Он отмечал немногое новое, что появилось за двенадцать лет, и по-новому начинал относиться к узнаваемому. И снова удивлялся уменьшившимся домам и низеньким, игрушечным заборчикам. Село и впрямь казалось не настоящим, а каким-то странным макетом для игры в жизнь.

Он торопливо свернул на свою улицу, полого опускающуюся к неширокой речке. Вглядывался в лица прохожих и не узнавал в них знакомых. Через грязную грунтовую дорогу не особенно и громко переговаривались две старых хохлушки, каждая из своего палисадника, и их слова то повисали и глохли, то слабым эхом отдавались в сгущениях тихо плывущего через село влажного воздуха. Саша их не узнал, но громко поздоровался. Старушки, увлекшись разговором, Сашу не расслышали и, похоже, вообще не заметили.

Не помня себя, Саша. остановился у нового забора из свежеструганных досок, еще не крашенных, за которым и за голыми кустами сирени, стоял отцовский домик на три окна в улицу, под шифером, небогато низкий, глинобитный, выбеленный известкой, с наведенной разбавленной сажей неширокой чертой вдоль глинистой отмостки. Он тоже показался маленьким, уютным и в своей малости почему-то беззащитным. На крыльце табуретом была приперта отворенная дверь в хату. Саша почувствовал, что слабеет, опустил на асфальтированный тротуар дорожную сумку и оперся о забор.

Из дому во двор вышел незнакомый мужчина. У Саши невольно защипало в глазах, на мгновение он зажмурился, но мужчина не был ему знаком.

«Кто он и что ему в батином доме надо? Не случилось ли недоброго чего?» - подумал Саша.

Мужчина поднял с земли металлическую трубу, лязгнувшую о другие трубы в груде, наваленной во дворе, и понес ее в дом. Тут только Саша разглядел и бочку с мелом, и ящик с раствором и кучу битого сажного кирпича.

Саша беспомощно оглянулся. Обе старухи, с которыми он поздоровался на улице, умолкли и из своих палисадников смотрели на него. Он поднял сумку, отворил калитку и осторожно вошел во двор. Под ногами были знакомые до последней выщербинки плоские гранитные камни, которыми была вымощена дорожка от калитки до крыльца. Не чуя ног, Саша медленно прошел по дорожке, ступил на низенькое крыльцо. Коридор в пристрое, служившем тамбуром, был завален обломками кирпича, обрезками поржавевших стальных труб и строительным мусором. Из кухни слышалось шипение кислородно-ацетиленовой горелки. Спиной ко входу мужчина, выходивший во двор, и работница в ярко-розовой косынке и измазанной мелом синей спецовке, незнакомые Саше, на руках поднимали кверху изогнутую коленом трубу.
«Наверное, его новая жена», подумал Саша.

За ними Саша увидел отца в новом и чистом черном рабочем халате. Саша пробрался, стараясь не ступать по мусору, в кухню и остановился у порога, молча глядя то в лицо отцу, постаревшее в сравнении с воспоминаниями, то на сильно прореженные, зачесанные назад серебряные волосы.

Отец повернулся всем очень полным телом и стал спокойно рассматривать Сашу.

— Саша, ты ж приехал? — негромко спросил отец.

— Да, — беззвучно ответил Саша, чувствуя, как снова до боли щиплет в глазах.

Отец не двигался с места, продолжая молча и изучающе всматриваться в Сашу, как в молодящее зеркало.

Саша обронил на пол сумку и, все еще не чуя ног, подошел к отцу:

— Здравствуй, батя.

— Здравствуй, — сказал отец, — иди теперь переодягнись и допоможи.

Казалось, отец нисколько не удивился неожиданной встрече. Очевидно, он воспринял ее так же просто и естественно, как перед ней привык за долгие годы относиться к когда-то тоже неожиданной для него разлуке.

— Когда ты голодный, то потерпи, — сказал отец. — Мы вже скоро закинчимо.

7

— Главное, что мы тех подрядчиков отпустили, — сказал все так же негромко и устало отец. — Вот же ж строители... Вже в меня терпения на них не хватало. Взяв бы в руки какую палку, та й побив бы. Теперь мы сами остались, то будем мыться и обедать.

«Сами — значит, одни», — перевел про себя Саша, вспоминая звуки украинской речи и все-таки удивляясь, что здесь, у отца, в слове «сами» ударение ставят на последнем слоге.

— А хорошо, стала водичка быстро греться, — сказал отец, — иди, Саша, у ванную и мыйся первый.

— А она? — тихо спросил Саша, подходя к отцу и незаметно кивая в сторону работницы, которую он принял за жену отца и показавшуюся ему на вид все-таки чрезвычайно молодой в сравнении с возрастом отца.

— Валентина в себя дома помыется, як нас покормит. В меня же сегодня ничого не готовилось, ты ж бачив, який страшенный був ремонт. Валентина — то моя соседка. Жена, скоро год, як умерла. Чего ж ты встал? Валентина, то давай раньше ты иди помый лицо и руки, бо Саша голодный. А потом ты, Саша, приходь, я тебе сам воду отрегулирую.

Отец не спеша, но нетерпеливо прошел следом за Валентиной и своим присутствием как будто торопил ее, не давая дождаться, пока пойдет вода погорячее, чтобы как следует отмыть грязные от сажи и побелки руки. Саша пропустил выходящую Валентину и вошел в ванную.

— Смотри, как все здесь у меня разумно сделано, — заговорил отец и одним пальцем поманил Сашу к себе, — вода в котел идет из своей скважины, у котле поставил ТЭНы...

— Что поставил? — переспросил Саша.

— Теплоэлектронагреватели. А отопление сегодня переделал со старого котла на газ.

— Старый котел тоже электрический? Дорого, наверное?

— Не, старый котел был угольный, — помедлив, ответил отец. — От угля грязи много. Как же ты думал, конечно, все дорого. Скважина триста рублив стоит. Тут у каждого хозяина своя.

— Не дешевле без переделок сразу все по нормальному делать? — спросил Саша. — Чтобы в домах было и отопление и газ, и канализация... А то достижение — скважина своя...

— Так потихонечку такое и делают, — сказал отец. — Вот, к примеру, мне вже сделали. В этом году в нас будет сорок лет Победы, то с начала весны и делают. Мне льготы большие вышли как участнику войны. Очень мне льготы вышли большие, — с явственно прозвучавшей гордостью повторил он. — Давай, вставай у ванну, я тебе хорошую водичку сделал. Или ты теплую любишь?

Саша почти разделся, подгоняемый отцом, протянул руку к горячим тонким струйкам:

— Нет, в самый раз. Батя, прикрой дверь.

— Она пока не закроется, мыйся так. А ты чего стоишь у трусах?

Саша покраснел и трусы снял.

Отец, как показалось Саше, с откровенным любопытством посмотрел, как под душем моется сын.

— Все в тебя на месте, здоровый, крепкий в мэнэ сын, — с удовлетворением отметил отец.

— Валентина услышит, — смутился Саша.

Отец удивился:
— Так что с того, что услышит? Чи с ней убудет? Нехай слышит.

И продолжил:
— Пообедаем, ты отдохни, а после вынесем кирпич лишний с коридора, покажу, где сложить около сарая. Накрый его потом клеенкой, чтобы не замочило. А Валентина пол помыет в коридоре.

— Я и сам могу помыть, — сказал Саша.

— Не, нехай то Валентина сама зробэ, я йий будильник делал, проигрыватель и часов двое отремонтировал.

Саша с неизъяснимым удовольствием вслушивался в медлительный голос отца: отец говорил неторопливо, как бы дообдумывая произносимое, чтобы не сказать ничего лишнего, и выделял мимикой и сильной интонацией смысловые слова, а предложения друг от друга явственно отделял. Говорил негромко, но не бесстрастно, а с неожиданными нажатиями на отдельные слова, и от этого все, что отец произносил, воспринималось по особенному и запоминалось прочно.

— Ты ж заодно и с дороги помылся, — отец это сказал, как подытожил или сообщил новость. — В тебя есть что чистого исподнего надеть? Не узял?

— Взял, вон я туда положил пакет, на стиральную машину.

— Так бери и вдевайся, я тут тилькы руки вмыю и лицо — я ж сам не работал, а мэни вже положено тилькы руководить... Руководить тоже надо уметь. В них трэба все проверять. Ты ж не знаешь наших строителей?

— Откуда мне их знать? — отозвался Саша, одеваясь.

— Как пришли, то первым делом спросили, а стол накрыт? — отпыхиваясь и с удовольствием фыркая в ладони с водой, засмеялся отец, ясно давая понять сыну, что успокоился и отмяк и теперь относится к местным строителям с вернувшимся пониманием их повседневных забот и своим природным юмором, соответствующим их квалификации. — То такие в нас строители. Халабуды им за двором робыть, а не делать людям газ у ванную.

— У нас на Урале, вроде, пока такого нет, чтоб сразу запросились за стол, — неуверенно произнес Саша.

— Сейчас везде такэ есть, то ты просто не сталкивался... Ну, вже йди, выходь, мне ще в туалет трэба, в двери у коридоре постой, заслони меня. Потим ще раз руки помыю.

— Причесываюсь. А ты, батя, подожди, сейчас дверь навешу. Делов тут, оказывается на две минуты. Отчего ж ты терпел, сказал бы сразу.

— Так навесь, если сможешь. Я ж не можу ийи пиднимать, бо я гипертоник. И ще давление кровяное в меня повышенное.

— Все... Готово, — сказал Саша и, выйдя из ванной, остановился на пороге крохотной кухни.

— И в меня все готово, — весело отозвалась Валентина, расставляя тарелки на чистой скатерти. — И помыто, и накрыто. Садитесь, Александр Васильевич.

— Что ж вы со мной этак официально? — удивился Саша. — Вообще-то мы можем, я думаю, и на ты.

— А як же? — Валентина мгновенно переходила с русского языка на украинский. Только с усилием произносила русское «ге», когда попадалось, и окала заметнее, чем Саша. — Вы ж сын Василия Федоровича.

— Разве ты меня не вспомнила, а, Валентина? Я ж тот маленький Сашко, Валюша. Играли на улице вместе, по лужам-калюжам, по траве бегали...

— Вы за меня трохи постарше. И образованный.

— А почему тогда тебя батя Валентиной называет?

— Он усих в разговоре по имени-отчеству зовет, — хлопоча без суеты, пояснила Валентина, — то вже в него, мабуть, наречие такое. Была б в него дочь, звал бы Валей, як вас Сашей, а так я ему чужая и до отчества ще не доросла.

— А как он называл жену? — помедлив, негромко спросил Саша.

— Галиной он ее называл, — ничуть не удивившись, и без заминки певуче ответила Валентина. — Як ще можна ийи звать? А вашу маму как звал?

— У мамы Ираида полное имя, а батя звал ее Ирой.

— То любил, значит, — усмехнулась Валентина, откидывая голову, и на ее тонкокожих смуглых щеках заиграли ямочки. — Кушайте, Саша, борщ прохолонет. Вам я все свежее поставила и приборы, берите, наливайте и закусывайте, вот кавунчики соленые, чи то, як они по-вашему, арбузы будут. Вот яблочки моченые. Сала, горчицы берите. Холодечику накладывайте. Хлиб тилькы вчёрашний, — она постаралась выговорить последнее слово, как верила, по-русски:

— Салфеточкой потом накрыете, а то й сегодня хлиб нэ прывозыли. С ремонта не вылазят у нашей пекарне. Яйца сырые пьетэ? Василий Федорович любят. Та йижтэ, борщ же прохолонет...

— Да что это, в самом деле? Давай уже со мной, Валентина, будем на ты.

— Гаразд, — безропотно согласилась она, легко выдыхая украинское «гэ».

— В яйцах сырых холестерин, еще растолстею, да и не привык я.

— Та толстийтэ на здоровьячко, ще звыкнэтэ.

— А борщ такой-такой, чую, вкусный, — продолжал Саша, принюхиваясь и не берясь без отца за ложку, — откуда он? Батя говорил, что не готовил сегодня.

— Борща я приношу у каструле, йому на тры дни готовлю. Васыль Фэдоровыч, сидайтэ, будь ласка, йижтэ, бо мэни вжэ нэма колы. Потим, увэчэри, ще до вас прыйду.

— Спасибо тебе, Валентина, — сказал, подходя к столу, отец. — Смотри только, приходь. А то ж Саша до мэнэ приехал...

Валентина кивнула, прощаясь, накинула на плечи пальто и торопливо вышла.

— Выпьешь? — расположившись удобно, спросил отец, нагнулся, осторожно вытянул губы к ложке и зашипел сквозь них, втягивая в себя огненный борщ. — Бери, наливай, вот самогонка. Хорошая. А я уже не пью. Вот только ради твоего приезда? А налей тоже. Как тебе у меня понравилось? Ты ж в меня у комнате переодевался в рабочее?

— А ничего, понравилось, — в тон отцу ответил Саша.

— Сколько ты у меня не был? — спросил отец.

— Да порядочно. Двенадцать лет.

Отец надолго замолчал. И Саша тоже ел молча.

— Сегодня сварила хороший борщ, — сказал отец, кладя ложку и отодвигая пустую тарелку.

— Только сегодня?

— Не, она всегда борщ хороший варит. И компот. И все другое тоже. Надо ж кожен день йий про цэ сказать. Ты попей, сала бери, йиж, в вас же немае. И лягай отдохни. И я прилягу. Потим встанем, по улице пройдем.

— А кирпичи?

— Та!.. Кирпичи... Попозднее уберешь, завтра. Пройдем, прогуляемось, родину посмотришь. Ты ким работаешь?

— Инженером.

— А где?

— На номерном заводе.

— Где же ты живешь? Женился? Или с матерью?

— Нет, не женился пока, — Саша неожиданно для себя покраснел, совсем как тогда, в ванной. — Живу совсем в другом месте. Есть место такое в тайге, попал по распределению после окончания вуза. — Говорить при отце о матери, не зная, как отец к ней относится, ему не захотелось.

— В городе? Или в селе?

Саша, не распространяясь, назвал городок, в котором жил и работал.

— Ну это на Урале? — не унимался отец. — Чи это уже Сибирь?

— Это еще Урал, — сказал Саша. — Но уже Азия.

— А ты там у глухомани, с тоски, случаем, порядочно горилки не пьешь? — подозрительно вглядываясь в Сашу, спросил отец.

Саша категорично покачал головой и пояснил:

— Городок культурный, даже свой драмтеатр есть.

— А школа?

— Школа... Даже филиалы двух институтов есть!

— Тогда я доволен, — сказал отец, будто поставил точку. И вдруг спросил:

— А сам ты доволен?

— Да, — коротко ответил Саша.

— Це хорошо, что й ты доволен. Только тебе надо вже жениться. Когда пойдем, свое пальто не надягай. В тебя сибирское, тебе тут в нем жарко буде. Надень мое пальто новое. Я ж його не носив, не гребуй. Потим себе возьмешь.

«Не гребуй — не брезгуй», — мысленно перевел Саша и снова покраснел. Демисезонное пальто у него действительно было старое, как-то не придавал этому значения. После лета из куртки сразу переходил в зимнюю дубленку, а это взял на юг. Кто же знал, что отец такой въедливый в вопросах быта? И когда успел рассмотреть?

— Трудно тебе будет жениться в твоим пальто, — вздохнув, сказал отец. И неожиданно добавил:
— Тилькы не женись на курносой. Курносые усе жадные и завистливые.

Саша сперва опешил, но, разгорячась слегка от самогонки и борща, справился с удивлением и сказал:

— А кривоногие — сплетницы.

— Ты смотри, — удивился отец. — Ты смотри!.. А я й не знал. — С невольным уважением он посмотрел на сына и даже повторил:

— А я й не знал... Иди теперь, Саша, до сэбэ и отдохни. Потим дивчинка придет, убэрэ сама со стола.

Саша лег на диван, поставленный на месте его детской кровати. Раньше разглядывал маленькие трещинки на потолке перед тем, как уснуть, и всякий раз они складывались в какую-то забавную или сердитую рожицу. В зависимости от его настроения. Сейчас потолок был гладкий, без трещинок. Все, что происходит, идет по-своему, нисколько не похоже на Сашины ожидания.

О чем может думаться в отцовском доме после обеда, когда отец ни о чем не расспрашивает, не поинтересовался даже, как живет бывшая жена.

Через полчаса они оделись, вышли через калитку и степенно пошли вдоль улицы. Саша поймал себя на том, что плывет почти так же величественно, как отец, с полным уважением к себе. А отец поглядывал, как смотрится сын в новом щегольском демисезонном пальто, и с глубоким удовлетворением проживал это событие. Саша увидел, как лучатся его глаза и понял теперь, что отец не для себя сделал эту покупку не по своему росту и не по своему возрасту, втайне, видимо ожидая, что наступит день, когда Саша приедет к нему и появится на пороге родного дома, и к дню такому приготовился. Но отец ни слова не сказал больше о подарке.

— Я кажется вспомнил, какой в детстве была эта Валя, — желая доставить приятное отцу, сказал Саша.

— Она хорошая, давно здесь живэ, усе знает, — ответил отец. — Умна, гарна дивчина. Высоченька и тонэнька, як тополиночка. То такая здесь живет Валентина. Ты ж ийи не обижай, бо вона тоди бильшэ нэ будэ до мэнэ прыходыть...

Саша ощутил, как кольнуло его последними батиными словами. Он вспомнил, как непривычно для отца просительно прозвучало его пояснение Валентине: «А то ж Саша до мэнэ приехал...» Он уже мало что может сделать сам, но почему-то ничего не объясняет, и до смысла любых его слов надо еще доходить и доходить.

Отец, а за ним следом и Саша, поздоровались с попавшей навстречу женщиной с плетеной кошелкой в руках. Она ответила и поинтересовалась, как здоровье отца. Он молча кивнул в ответ на ее вопрос и не спеша сказал:

— Подождите. А вот же, смотрите, сын ко мне приехал, стал хорошим инженером. На Уралмаше работает. Слыхали? Знаете, якый это Уралмаш? Цэ главный у стране завод. Уралмаш — цэ завод заводов.

Не дожидаясь ответа от нее, степенно повернулся, выпячивая живот еще больше, и поплыл по улице далее. Саша, неспешно двинулся следом и про себя улыбнулся наивной радости отца: «В Свердловске Уралмаш, а я в Таежном живу. Может, с войны еще батя запомнил про Сашу с Уралмаша, по фильму «Два бойца». Тоже, наверное, на фронте смотрел.» Спросил:

— Батя, почему меня назвали Сашей?

Отец прошел несколько шагов в молчании, дожидаясь, когда Саша с ним поравняется.

— А ты любишь овсяные коржики? — неожиданно спросил он Сашу.

— Не знаю, не обращал внимания.

— А он очень любил. Наша мать пекла, домашние же вкуснее. Я и решив: будэ сын — назову Сашей. А если дочка, то Клавдией, як мать. Ось тут недалеко то место, где в нас была хата. Там спалили немцы мать и малого брата. Скоро покажу. Теперь рядом с тим местом вже застроено... А летом цветочки у клумбе, клумбу там такую я круглую гарную зробыв, як память. Взналы нимци, что я у Красной Армии. И батька мий у Красной Армии. Записку со Сталинграда раненый побывочный передав суседям вид батьки, что живый и воюе, а сам батька без вести так в меня и пропав. Где, й не знаю, його косточки. Мабуть, там, десь у Волги, там же таки сильные бои были. А моих вже тут и нэ було, як дийшла записка.

Про мать предатель донес. Була ж людына, а став придурком и в полицаи к нимцям пишов. А мог человеком стать, як усе люди. Не втик з нымы, спиймалы потом, судили его. Сам, вроде, наших людей не вбивав. Отсидев вин, сколько надо. А вже наши с ним по-своему посчитались, когда вышел по весне. Люды ж-то краще того трыбуналу його зналы, шо вин став такэ, як с ним кожен день теперь жить. От же, бисов сын... Понесло его — раз придурок — сюда, где жив. Так весной же той пятьдесят четвертого року бабы огороды за ричкой копалы, колы бачат — идет он из Сибири к себе додому. Так изрубили лопатами. И ничего от него не осталось. Околел, як собака. Сволокли тогда в овраг и закидали там глиной. Мать его просила, чтобы перенести на кладбище — раз отсидел он десять рокив, то искупил. Люди не далы. Тоди й поп йий поховать нэ розришив. И сама потим удавилась, як его из Сибири дождалась, а живого не побачила.

Такой непривычно длинный для отца рассказ растянулся метров на шестьсот медленной ходьбы.

— Ось цэ место... — Отец снял шляпу. Саша опустил непокрытую голову. Они стояли у пустой еще после зимы клумбы перед двухэтажным зданием восьмилетней школы.

— Что ж ты, запомнив чи не запомнив? Мать тебе ничого не рассказывала? — сдавленным голосом спросил отец, хотя становилось ясно, что от Саши он ждет чего-то другого, наверное, какого-то более зримого проявления общего их горя.

— Помню, — у Саши тоже осел голос.

— Помнишь... Пойдем вже теперь отсюда, — отец повернулся, надел шляпу. — Помнишь. Хорошо, что помнишь. А что ж ты, не видишь, что со мной нимци зробылы? Я год був у госпитале... Год целый. Под переносьем в меня осколок не извлекаемый. Рука, нога перебиты, волос на тих местах не растэ. В легком после войны еще осколок на рентгене нашли, сначала думали, туберкулез, поддувания робылы. И у печенке осколок. То ж они до могилы у во мне будуть. А матери и брата, когда с госпиталя в освобожденный край вернулся, зибрав косточки, что в головешках от хаты знайшел, в одну домовину. Нихто за мэнэ того не зробыв. А батька мий — не знаю, и где. Вин був Федор, мать була Клавдия, а брат мий малэнький, твий дядько, був Саша. Поховав, та й пойихав на работу у город, где и с матерью твоей познакомився. Потим все одно сюды потягнуло, ты родывся, переехали, та матери тут не сподобалось, не понравилось, так уйихала з тобою до сэбэ. Мабуть, доси там вона живэ, ты ж мэни ничого нэ казав.

Лицо отца исказилось, затряслось, он еще сильнее разволновался.

— Если тебе кто-нибудь что сделает, скажи: что ж ты, подлюка? Батька на фронте пострадав... — Отец заплакал: — Деда твоего вбылы, бабку с малым дядькой спалылы... Скажи им: «Як же ты смог на меня руку поднять, на единственного сына советского офицера Горденкова?!»

— Успокойся, успокойся, батя... Никто меня не обижает. Я и не позволю! В редкой семье без потерь... Нельзя нам друг друга обижать!

Но отец успокоиться долго не мог, хотя и замолчал, и вытер слезы, а дышал тяжело и глаза оставались налитыми кровью.

— А сам за собой тоже смотри! — вскрикнул отец. — Колы взнаю, что подлый какой поступок совершил, то сам возьму палку й своими руками...

— Успокойся! Да что ты, батя? Возьми себя в руки... Ничего такого я не сделаю. Не будет тебе стыдно за меня.

— То пойдем обратно. Нельзя вже мне волноваться, старость подступае, а я не можу. Бувае, плачу. — Отец постепенно успокаивался. — Но есть, которые подзабулы. И плохо, что власть забувае, что вона советская власть и какая вона народна власть. Як же ты думаешь? Чого с ними панькаться? Получает девяносто рублив эта власть, какой-то инструктор райкому, в его жинки тильки в носу еще не золото блестит, а в него й машина й дача! В другого ж-то нема, кто не вор. Скважину триста рублив стоит пробурить. Глупому человеку только не ясно, кто есть кто. Или вредителю. У войну где трэба людей ставили, так воны и отвечали. Не справився — долой! И пропалывала война весь этот чертополох — снизу доверху и сверху донизу. А тут вже научились дела не делать, а устраивать. Кино не можу про войну смотреть, а тут спектакль по телевизору показывали, человек бежит и громко людям кричит: «Война кончилась — бойтесь мира!» Смотри мне, Саша, если взнаю, что ты стал таким...

— Не надо, батя, успокойся! Я — не такой.

— Пойдем, сынок, скорее, дождь начался. То вже, мабуть, до вечера. Гляди, дым до земли пригнетает, сильно горчит.

8

И опять сверху, из промозглого вечернего тумана, моросит дождь, холодный, весенний, тихий. Саша, отдыхая после переноски кирпичей, сидит в отцовском ватнике на табурете, вынесенном на крыльцо, мокрое от слившихся дождевых капель и брызг. Сидит сложа руки, не согреваясь и не мерзнучи, как старый, поживший и хорошо повидавший на своем веку дед, погрузившийся в бесконечные воспоминания и размышления, которые когда-то все-таки кончаются. Сидит, слушая, как время от времени гулко кашляет в кухне родной-преродной отец. Самый-самый родной. Отец заметно огорчился, когда узнал, что Саша приехал ненадолго. Но ведь когда-то все равно надо уезжать и от родного отца.

Вспоминается разговор с отцом о Валентине. Почему возник этот разговор? А это ли важно, почему?

В ушах у Саши слышится голос отца: «Думаешь ей просто выйти замуж в нашем селе? Пускай вже не село, а поселок теперь. За кого выйти? Знают, какой в нее хвост — их же всех еще поднимать треба. А кому з них не жаль бы на это своих грошей? На нее ще потратились бы, видная из себя Валентина, хоть и молодая. Получает она мало, только питание ей бесплатное у детском садике и халат белый, вроде, тоже бесплатный.»

Так бы и спросил отца, что ж ты, батя, Валентину замуж за меня выдаешь, что ли, а вот ее мнения не узнал. Или нахваливаешь, как товар: «А стирает всегда сама. А как шьет! Стаканчики какие красивые для карандашей камешками обкладывает.» — Только куда мне эти стаканчики ставить? — И снова батя неспешно и негромко говорил, будто сам с собой, но твердо знал, что Саша слышит: «Брата в школе ей еще треба выучить. И сестра маленькая, ее в свой детский садик водит. Мне по-соседски когда борщ сварит. И уколы ставила. На все руки умелица. В городе сразу бы замуж вышла, еще и поразбиралась бы, краще за кого. А тут нема никого для нэи интересного.»

— Сидишь, Саша? — спросил отец, выглянув из коридора на двор.

— Сижу пока, думаю.

— Тут на крылечке я тоже много передумав. Почему в меня жизнь така, что один остался. И про все другое. О-хо, — отец зевнул. — Пиду вже спать, доконал меня цей ремонт. Хоть бы ж сохло поскорее. Така у хате сырость.

— Может, я бы что помог, бать?

— Все сделано вже. Гляди, с юга потянуло, туман от речки вже поднимается, прояснюется. Луна завиднелась, скоро полнолуние. А мне, ничего, Саша, не треба, все в меня теперь вже есть, тильки бы еще здоровья...

— Иди, батя, а я еще посижу.

— Ну, думай. А ночью ты спишь?

— Обычно сплю, — сказал Саша.

— А я не можу, бо плохо сплю.



[Сообщение изменено пользователем 11.01.2009 16:42]

9

Саша проснулся оттого, что в доме стало и жарко и влажно. И еще от странности приснившегося перед самым пробуждением. Вроде бы, отец с матерью не разводились, и живут они с Сашей втроем, все вместе. Не понятно только, маленький еще Саша или уже большой. «Мне почему-то очень спокойно здесь, — думал тот Саша, который был во сне, — потому что здесь не слышно никакого шума, всегда тихий и спокойный ритм жизни». Казалось во сне, что мать что-то делает в кухне, а отец позвал Сашу к себе в комнату и, глядя прямо в глаза, наказал ему строго-настрого: «Гляди у меня, Саша, на Валентину не заглядывайся. На Вале я сам женюсь. Будэ хата готова, можно сватов засылать. И год кончится, як Галины не стало. Так и знай, як сказав, так и будэ». И в этот самый момент в комнату к отцу, не постучавшись, как к своему, вошла Валентина и спросила на непонятном языке, как Василий Федорович с утра себя чувствует. С ощущением полной нелепости происходящего Саша стал просыпаться в исключительно дурном от сновидения настроении.

Когда проснулся окончательно, то вспомнил, что отец собирался для ускорения сушки новой кладки разжечь, в помощь газовому отопителю, и старый угольный котел. Стало быть, опробует совместную тягу в общую трубу, чтобы быть уверенным, когда газа вдруг не дадут, отрубят свет или наступят сильные холода. Усилием воли Саша прогнал прочь нелепую сонную одурь.

«Если б не этот дурацкий сон... А мне почему-то и вправду очень спокойно здесь, хотя вечером на крылечке я совершенно не понимал, куда клонит отец. — Саша не поднимался и, размышляя, только откинул с себя одеяло из-за влажной духоты. — Потому ли, что здесь неторопливо привыкли жить, нет транспорта, дыма и шума. Или, вернее, транспорта очень немного. Отец никогда никуда не спешит и никуда не опаздывает, потому что ни на кого не рассчитывает и ни от кого не зависит, очень ценит собственную самостоятельность. Он и льготы расценивает не по причине оказанного ему внимания, а по тому, что получает больше независимости от погоды, от не завезенного вовремя угля, от уборки грязи после топки углем. Он ценит такие простые вещи, которые у нас никто не замечает. У нас мало кто обращает внимание на оберегание собственного достоинства, уважения к себе, на собственную независимость. У нас все от всех зависят. А здесь, если и зависят, хорошо понимают цену независимости. Вот в чем суть батиного выбора жить здесь. Батя сам не дергается и не дергает других.

А может, мне спокойно в батином доме потому, что знакомо все с детства... Вот здесь стояла моя кроватка, а за ней каждое утро меня дожидалась моя деревянная лошадь.»

Саша счастливо рассмеялся, поднялся с постели и неторопливо стал одеваться. Дурной сон остался в улетевшей навсегда ночи.

«Милая моя мама, — подумал Саша, — как много ты для меня сделала, но почему я вырос без отца? Из двух человеческих половинок в начале пути должен быть составлен человек: из материнской и отцовской. А ты захотела, чтобы я был только твой... Твои мне достались глаза, а вот смотрим мы с тобой на мир по-разному.»

Саша много думал и о матери, покидая ее, и об отце по дороге к нему. Отец представлялся ему тоскующим и одиноким. Таким, каким Саша иногда чувствовал себя, а мать в таком состоянии не видел никогда. Женщину, на которой отец женился после ухода матери, Саша не знал. Поэтому всегда рядом с отцом, как и в детстве, Саше представлялась только мать. И теперь отец одинок и должен тосковать снова по ней. А отец не спросил даже, жива-здорова ли она. Скрыла ли ее повседневная отцова жизнь своими заботами или отболело у него и он вычеркнул из своей жизни бывшую жену... Бывают ли жены или мужья бывшими?

Саша открыл дверь из спаленки и вышел в кухню.

Над кухонным столом спиной к Саше склонилась Валентина, что-то тихонько напевая.

— Доброе утро, Валя, — поздоровался Саша.

Она ответила приветливо, но не отрываясь от работы. Петь перестала. Саша аккуратно, чтобы не подтолкнуть и вообще не задеть, обошел ее сзади и сел на стул сбоку от стола. Валентина в новом ярком летнем хлопчатобумажном платье без рукавов и подвязанном переднике крошила ножом на разделочной доске отварное мясо. Саша из-за тесноты отодвинулся вместе со стулом от стола и посмотрел на ее босые ступни в прозрачных капроновых чулках. Тапочек своих здесь она не имела, а Галинины не посмела надеть. Пальцы ее узких ступней были правильны и изящны.

— Василий Федорович ненадолго до школы пошли, а потом в военкомат. Вже на пенсию вышли, а все беспокоятся, до школы ходят, — сказала Валентина, не глядя на Сашу. На ее смуглых щеках усиливался всегдашний румянец, порозовели даже длинные тонкие руки. «Или тоже от жары», подумал Саша.

— Он разве в школе работал? — спросил Саша.

— Он труд преподавал. И дома, поки мог, всэ робыв сам. Поки вин прыходыть, усё у дитэй у школе и в садике в нас будэ работать. Он йих заставит зробыть.

Саша молча кивнул в ответ на ее слова, зная, что она заметит кивок, как замечает или ощущает кожей его пристальный взгляд.

Щеки Валентины начали пунцоветь.

— То я хочу для вас плов сделать, мясо с рисом. Як у вас там у Азии. Будете йисты?

— Буду. Хотя у нас на Урале едят пельмени, они почти как ваши вареники, только маленькие. Валя, а я похож на отца? — неожиданно для себя спросил Саша.

— Копиюшечка, — ответила Валентина и вместе с руками совсем покраснела под его пристальным взглядом.

Саша, почему-то пожалев ее, поднялся и спросил:
— Не знаешь, где соленые огурцы? А, Валюша?

— Посмотрите на холоду, у коридоре, я вчёра с погреба выносила.

Саша не одеваясь вышел на крыльцо. По-прежнему было туманно и сыро. Стало еще немного теплее. Все, что виделось вблизи, казалось черным и влажным, только белела стена дома, и перед глазами неподвижно стыли, роняя на черную вскопанную землю прозрачные капли, голые желтовато-зеленые ветки молодого деревца грецкого ореха.

Вчера издали Валентина не произвела на Сашу большого впечатления, и только потом, случайно или подсознательно бросив на нее взгляд в упор, он понял, что на нее смотреть надо вблизи, чтобы разглядеть и понять ее потаенную, только еще расцветающую, будущую красоту. И лишь когда это произойдет, она, Валентина, предстает непохожей ни на кого. И только поначалу казалось, что есть в ней что-то не свое, не индивидуальное, а вот теперь само собой возникало идущее откуда-то изнутри желание простить юную незрелость ее тела, на первый взгляд кажущиеся угловатыми плечи, не определившуюся грудь, прихотливые, не виданных ранее очертаний природно яркие губы, то тонкие, когда она хмурилась и поджимала их, и тогда проступала крохотная серединная подпорочка под нижней губкой, то неожиданно живые, даже пухловатые, когда забывшись, она приоткрывала рот. От этого внутреннего прозрения все внешнее в ее облике увиделось теперь естественным, и не было ничего такого, что оказалось бы лишним или инородным и чего не хотелось бы в ней замечать.

Саша неожиданно пожалел, что перед поездкой на юг, в ожидании солнца, он коротко постригся, пожалел потому, что у Валентины были длинные густые темные волосы, доставлявшие ей, по-видимому, ежеутренние хлопоты, ведь и сейчас, в ранние часы наступившего дня, головка ее выглядела ухоженной, хоть и без особенных прикрас.
«Почему я решил, что ей пара или нравятся только длинноволосые мужчины? — одернул он себя. — Что вообще за нелепица думать о себе и о ней? Я ли ей пара?»

Сейчас, утром, Саша поймал себя на том, что неприметно любовался и юной ее прелестью, и неосознанно пытался представить себе, какой она может стать через пять и десять и двадцать лет, и готов, наверное, был бы влюбиться в нее, если бы почувствовал в себе хоть намек на иное чувство, чем желание любоваться ею точно так же, как можно бесконечно любоваться веткой цветущей вишни или распускающимся, но все еще юным бутоном розы. Или маленьким ребенком. И все эти желания и чувства возникали в нем сами собой, без работы ума.
Саша припомнил, что роза по-украински зовется трояндой, а ландыш — тоже диковинно и очень красиво — конвалией.

Так можно любоваться и прекрасной статуей, но кто в жизни, не в легендах, влюбляется в статую? И не повторяется ли с ним сейчас то, что когда-то уже случилось? Но ведь в Валентине нет и следа холода и безжизненности мраморной статуи. Отчего же тогда нет у него побуждения к действию, а есть только желание любоваться ею? Ведь не дочь она ему и не сестра... Потому, что слишком еще юная, почти девочка...

Но ведь и у Валентины может быть когда-нибудь такая же, как она сама, дочь.

Была бы у него, у Саши, такая дочь, не позволил бы никому взглянуть на нее, малейшие пылинки бы сдувал. Любой ее каприз, любое желание спешил бы исполнить!

С улицы донесся негромкий голос отца. Саша повернулся на голос и увидел, что отец подошел к дому не один, с ним молодые мужчина и женщина и мальчик лет восьми-девяти. Отец попрощался с ними, и они неторопливо направились в обратную сторону, а отец, махнув Саше рукой, чтобы дождался, прихрамывая вошел во двор.

— Бачив, видев их? — спросил отец. — Люди какие хорошие. Оба в нас у школе работают. Начальству не возражают, а свое мнение всегда имеют, усе б люды так. Когда к нам пришли, стало интереснее, кружки разные появились. На киностудию у школе пока грошей не выстачае. Летом школьный комсомол буде подрабатывать. А фотографии воны вже по-справжнему учат усих желающих. Они ж заинтересовали ребят, так ребята предложили сделать альбом усих наших выпускников, кто прославился. А вчителя, что со мной ишли, Горпищенки, хлопцев тех поправили, теперь альбом будэ про всих выпускников. Вот так вот... Настоящие воны вчителя, справжние.

— Такое, наверное, можно сделать и в городской школе, — сказал Саша, думая про то, что пустячность ребячьей затеи нисколько не стоит внимания, уделяемого отцом. — Что особенного?

— Особенного либо трудного нема ничого. Родичам тих, кто загынув и кто живый, будэ приятно. А делают? — спросил отец. — В вас у городе делают?

— Не знаю.

— А надо ж-то знать. Стало, сельский вчитель бильше человека городского знае и вмие.

— Валентина стол накрыла, пойдем, батя, завтракать.

За столом отец сказал, обращаясь и к Саше и к Валентине:

— В военкомате сказали, что к Дню Победы мне орден будэ.

— Поздравляю, — сказали Саша и Валентина почти в один голос. — А не сказали, какой?

— То я знаю. А вы побачитэ, як уже дадут. Приедешь ко мне, побудешь еще, Саша, замочим его, чтоб добре носился.

— И сейчас бы можно за такую весть, — сказал Саша.

— Ни, то рано ще, — возразил отец. — Ще не далы. Потим ще приедешь. Горпищенки меня от школы проводили. Я зараз у райисполкоме на радостях побував. Люды давно кажуть, народ не може ричку перейти, бо розлылась. Знаешь, аж где обходят? А як новый сделают с палочек, весной знову ричка снэсэ. То я им у исполкоме кажу: бетонный треба мост робыть! Такий не снэсэ. Саша, ты вмиешь мосты строить? Не вмиешь?.. То что ж ты за инженер? Я ж видел, як саперы это дело делают. И запомнил. Сталы мы пэрэд переправой, нимци разбомбылы, от я и бачив, як саперы роблять. Отолью я им мост! Книжек еще подчитаю и тогда отолью. Предлагаю им, а у них то сметы нэма, то гроши не отпущены, так и сидять у тих кабинетах. Вот здоровье в мэнэ поправится — короб железный зроблю...

— Кессон, что ли? — переспросил Саша.

— Не знаю, як там по-вашему, я называю — короб, а в унутрь у той короб — раствору, чтоб схватился и не всплыло по весне... Вечный будэ людям мост.

Не успел Саша порадоваться явному оживлению, происходящему в отце, как Валентина порывисто встала и отошла от стола. Отец не обратил на неё внимания, а Саша удивленно посмотрел ей вслед. Из-за спины Василия Федоровича Валентина что-то отчаянно показывала жестами Саше и беззвучно выказывала одними губами, а когда убедилась, что он обратил внимание на ее мимику и жесты, сразу вышла в коридор, а Сашу поманила за собой. Саша понял: не надо, чтобы отец продолжал говорить про мост.

— Батя, я еще твой сад хотел посмотреть, — сказал Саша. — Подожду тебя на крылечке.

— Покажу и сад, — сказал отец. — А что ж ты думаешь? У вас-то на Урале саду такого нема.

Саша поднялся из-за стола и вышел в коридор следом за Валентиной. Она выглядела чрезвычайно взволнованной:

— Неужели не видишь, Саша, что ему плохо? — упрекнула его Валентина вполголоса, но резко. — Ты ж смотри, какой он красный сидит, он зиму эту плохо перенес, вси дни на уколах. Вчора строители его дратувалы, потим твий прыйизд, а сегодня с цим орденом разволновался. Разве можно с ним так?

— Откуда я мог знать? И ты бы хоть предупредила заранее...

— Так взрослый же человек!.. Посмотри и увидишь! Как же так, что ты его не понимаешь, Саша? Родной же тоби отец. Дал бы ты ему поесть спокойно, сиди и только слушай и не подстрекай его, а то разволнуется — так и есть не сможет. Покинет, уйдэ до сэбэ та й сидит. И ночью спаты нэ будэ. Гляну в окно: всю ночь при лампе сидит. Вин же вже переживае, что ты зовсим скоро уидэшь.

— Валечка, клянусь, ничего я этого не знал!..

— Что ж, мать тоби не сказала ничого? Оденься сходи, змерзнешь.

— Ты ведь молчишь, все время ведешь не о том, Валентина, как будто таишь что, или просто так или сама себе на уме, — мягко упрекнул ее и Саша.

— Бо я не знаю, про что с тобой говорить, что тоби интересно.

— Мама, конечно же, что-то мне говорила. Но я и сам хотел посмотреть, чтобы понять...

— А раз говорила — то не забывай, — попросила Валентина.

— Куда тогда смотрят ваши врачи? — зло спросил Саша. — Если лечишь его ты. Ты медицинский работник?

— Та не... Что-то трохи умею... А врачи? Есть в нас и врачи, тильки у врачей тих ничого нема. Так если ж бы он их послушал... — вздохнула Валентина. — У аптечке у кухне визьмы вечером спирту и разотри ему правую руку и правую ногу, жаловался, что натрудил. Покаже, где. Ходимо до хаты!

Когда они вернулись в дом, отец все еще сидел за столом, но не поел. Посмотрел на Валентину и строго сказал:

— А брат твий — растеряха. Подарив ему ниж перочинный с зеленой перламутровой ручкой — и где вин? Ручка не пластмассовая, а перламутровая, сейчас же таких не делают.

— Костанчику ниж подарувалы? — переспросила Валентина. — А вин мэни ничого нэ казав...

— И знать не хочу теперь, як его звуть, — отрезал отец. — Нехай попэрше цэй ниж видшукае. Чи выминяе обратно.

Валентина помолчала, потом предложила:

— Мне сегодня на работу после обеда. Я еще мяса вам потушу. Гаразд?

— Зробы, пожалуйста, Валентина, — с этими украинско-русскими словами раздосадованный отец поднялся из-за стола и ушел к себе.
Валентина подошла к плите.

— Валя, может, что помочь? — спросил Саша.

— Ни. То я вже сама, бо дуже тороплюсь, — мешая русские и украинские слова, ответила Валентина. — Краще вечером приду, поговорим. Ты ж хочешь про отца взнать?

— Хочу. Хорошо, приходи, — сказал Саша.