Рем Коолхаас. Центральная библиотека. Фото.
Живут прочно и надолго, потому наверное.
Смысл жизни не ищут всю жизнь, рук не заламывают, шапками оземь не бьются, с непонятной извечной тоской не глядят в тяжёлое, серое, низкое небо.
Смысл жизни не ищут всю жизнь, рук не заламывают, шапками оземь не бьются, с непонятной извечной тоской не глядят в тяжёлое, серое, низкое небо.
Предвзятое мнение о россиянах...
Д
Дон.
…и если есть на небе звезды, он целые ночи сидит и все смотрит. Ему это могли бы простить, если бы он был ученый или, по крайней мере, немец, но как он был простой русский человек - его долго отучали, не
раз доставали шестами и бросали навозом и дохлой кошкой, но он ничему не внимал и даже не замечал, как его тычут.
(с) Н. Лесков
1880
Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Все тихо, спокойно, и протестует только одна немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания. И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз.
(с) А. Чехов
1898
"Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь". Да и делали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит - один Петербург подтягивал. Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, - карету мне, карету!
Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из моей "Деревни",- сидит на лавке в темной, холодной избе и ждет, когда подпадет какая-то "настоящая" работа,- сидит, ждет и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет какаято лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!
(с) И. Бунин
1919
Мужики сидели на брёвнах, ничего не делая и лениво разговаривая. Некоторые слонялись около задворок с таким видом, как будто томились от безделья и не знали, что придумать, чтобы занять себя.
Крыши многих изб были раскрыты и оставались непоправленными. В стороне на бугре виднелся начатый и брошенный на половине стройки кирпичный завод: стояли поставленные стропила, зарешёченные орешником, и лежала сваленная солома для покрышки, которую уже наполовину растащили.
(с) П. Романов
1924
Особенно хорошо у нас сложилось с витанием в облаках. Скажем, человек только что от скуки разобрал очень нужный сарайчик, объяснил соседу, почему мы победили в Отечественной войне 1812 года, отходил жену кухонным полотенцем, но вот он уже сидит у себя на крылечке, тихо улыбается погожему дню и вдруг говорит:
- Религию нову придумать, что ли?
(с) В. Пьецух
1988
раз доставали шестами и бросали навозом и дохлой кошкой, но он ничему не внимал и даже не замечал, как его тычут.
(с) Н. Лесков
1880
Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Все тихо, спокойно, и протестует только одна немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания. И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз.
(с) А. Чехов
1898
"Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь". Да и делали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит - один Петербург подтягивал. Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, - карету мне, карету!
Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из моей "Деревни",- сидит на лавке в темной, холодной избе и ждет, когда подпадет какая-то "настоящая" работа,- сидит, ждет и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет какаято лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!
(с) И. Бунин
1919
Мужики сидели на брёвнах, ничего не делая и лениво разговаривая. Некоторые слонялись около задворок с таким видом, как будто томились от безделья и не знали, что придумать, чтобы занять себя.
Крыши многих изб были раскрыты и оставались непоправленными. В стороне на бугре виднелся начатый и брошенный на половине стройки кирпичный завод: стояли поставленные стропила, зарешёченные орешником, и лежала сваленная солома для покрышки, которую уже наполовину растащили.
(с) П. Романов
1924
Особенно хорошо у нас сложилось с витанием в облаках. Скажем, человек только что от скуки разобрал очень нужный сарайчик, объяснил соседу, почему мы победили в Отечественной войне 1812 года, отходил жену кухонным полотенцем, но вот он уже сидит у себя на крылечке, тихо улыбается погожему дню и вдруг говорит:
- Религию нову придумать, что ли?
(с) В. Пьецух
1988
Д
Дон.
Ливси, Вы меня поставили в тупик формулировкой "типичный представитель бизнеса США". Наглушняк.
Д
Дон.
Что же до самой библиотеки, то архитектурно она очень интересна, разумеется, но не это радует - настолько всё удобно создано и открыто для посетителей.
Л
Ливси
Наглушняк
Вобще-то меня интересует нетипичный. Но решил, что этим и поставлю в тупик. А нетипичный есть?
Д
Дон.
Ув. Ливси, ... чё сказать-то хотели?
…и если есть на небе звезды, он целые ночи сидит и все смотрит. Ему это могли бы простить, если бы он был ученый или, по крайней мере, немец, но как он был простой русский человек - его долго отучали, не
раз доставали шестами и бросали навозом и дохлой кошкой, но он ничему не внимал и даже не замечал, как его тычут.
(с) Н. Лесков
1880
Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Все тихо, спокойно, и протестует только одна немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания. И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз.
(с) А. Чехов
1898
"Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь". Да и делали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит - один Петербург подтягивал. Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, - карету мне, карету!
Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из моей "Деревни",- сидит на лавке в темной, холодной избе и ждет, когда подпадет какая-то "настоящая" работа,- сидит, ждет и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет какаято лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!
(с) И. Бунин
1919
Мужики сидели на брёвнах, ничего не делая и лениво разговаривая. Некоторые слонялись около задворок с таким видом, как будто томились от безделья и не знали, что придумать, чтобы занять себя.
Крыши многих изб были раскрыты и оставались непоправленными. В стороне на бугре виднелся начатый и брошенный на половине стройки кирпичный завод: стояли поставленные стропила, зарешёченные орешником, и лежала сваленная солома для покрышки, которую уже наполовину растащили.
(с) П. Романов
1924
Особенно хорошо у нас сложилось с витанием в облаках. Скажем, человек только что от скуки разобрал очень нужный сарайчик, объяснил соседу, почему мы победили в Отечественной войне 1812 года, отходил жену кухонным полотенцем, но вот он уже сидит у себя на крылечке, тихо улыбается погожему дню и вдруг говорит:
- Религию нову придумать, что ли?
(с) В. Пьецух
1988
раз доставали шестами и бросали навозом и дохлой кошкой, но он ничему не внимал и даже не замечал, как его тычут.
(с) Н. Лесков
1880
Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Все тихо, спокойно, и протестует только одна немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания. И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз.
(с) А. Чехов
1898
"Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь". Да и делали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит - один Петербург подтягивал. Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, - карету мне, карету!
Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из моей "Деревни",- сидит на лавке в темной, холодной избе и ждет, когда подпадет какая-то "настоящая" работа,- сидит, ждет и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет какаято лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!
(с) И. Бунин
1919
Мужики сидели на брёвнах, ничего не делая и лениво разговаривая. Некоторые слонялись около задворок с таким видом, как будто томились от безделья и не знали, что придумать, чтобы занять себя.
Крыши многих изб были раскрыты и оставались непоправленными. В стороне на бугре виднелся начатый и брошенный на половине стройки кирпичный завод: стояли поставленные стропила, зарешёченные орешником, и лежала сваленная солома для покрышки, которую уже наполовину растащили.
(с) П. Романов
1924
Особенно хорошо у нас сложилось с витанием в облаках. Скажем, человек только что от скуки разобрал очень нужный сарайчик, объяснил соседу, почему мы победили в Отечественной войне 1812 года, отходил жену кухонным полотенцем, но вот он уже сидит у себя на крылечке, тихо улыбается погожему дню и вдруг говорит:
- Религию нову придумать, что ли?
(с) В. Пьецух
1988
Интересные цитаты. Выдержанные. Почти всем около 100 лет. И подобраны хорошо. Выборочно. Но россиянин, это не только, тот мужик, о которых написано в художественных произведениях, но и тот классик, который его написал. Современный россиянин это любой представитель этого форума. В том числе и Вы, Дон, вне зависимости от того, где Вы проживаете.
Д
Дон.
Границы меняются, но человек живёт. Ещё не было России, но человек был. Уже не будет России, но человек будет.
Так уж Он устроил.
Так уж Он устроил.
Л
Ливси
Проехали, Дон.
Д
Дон.
Ливси, если брать эфиопского чистильщика сапог с одной стороны, и Билла Гейтса с другой, то разброс их оффисов может оказаться весьма неожиданным.
Л
Ливси
Дон, я осознал всю абсурдность своего вопроса. Неконтролируемый порыв спросить, понимаешь
Д
Дон.
Малу, я действительно не люблю русскую пьяную пьянь.
Я не вижу за бессмысленной слюной по воротнику некоей духовности, я не могу понять философского лежания в луже.
Факт есть факт: русские пьют много, неумеренно и некрасиво.
Я не вижу за бессмысленной слюной по воротнику некоей духовности, я не могу понять философского лежания в луже.
Факт есть факт: русские пьют много, неумеренно и некрасиво.
K
Keeper of Mystery
но как он был простой русский человек - его долго отучали, не
раз доставали шестами и бросали навозом и дохлой кошкой, но он ничему не внимал и даже не замечал, как его тычут.
раз доставали шестами и бросали навозом и дохлой кошкой, но он ничему не внимал и даже не замечал, как его тычут.
"... С евреями ведя дела, чувствуешь, что всё "идёт по маслу", всё стало "на масле" и идёт "ходко" и "легко", в высшей степени "приятно". Это и есть "о семени твоём благословятся все народы" и "всем будет хорошо с тобою" (около тебя). Едва вы начали "тереться около еврея", как замечаете, что у вас всё "выходит". И вы "маслитесь" около него, и он "маслится" около вас. И всё было бы хорошо, если бы вы не замечали (если успели вовремя), что всё "по маслу" течёт к нему, дела, имущество, семейные связи, симпатии. И когда наконец, вы хотите остаться "в себе" и "один", остаться "без масла" - вы видите, что всё уже вобрало в себя масло, всё унесло из вас и от вас, и вы в сущности высохшее, обеспложенное, ничего не имущее вещество. Вы чувствуете себя бесталантным, обездушенным, одиноким и брошенным. С ужасом вы восстанавливаете связь с "маслом" и "евреем" - и он охотно даёт вам её: досасывая остальное из вас - пока вы станете трупом. Этот кругооборот отношений всемирен и повторяется везде - в деревеньке, в единичной личной дружбе, в судьбе народов и стран. Еврей САМ не только бесталанен, но - ужасающе бесталанен: но взамен всех талантов имеет один большой хобот1, маслянистый, приятный; сосать душу и дар из каждого своего соседа, из страны, города. Пустой - он пересасывает из себя полноту всего. Без воображения, без мифов, без политической истории, без всякого чувства природы, без космогонии в себе, в сущности - БЕЗЪЯИЧНЫЙ, он присасывается "пустым мешком себя" к вашему бытию, восторгается им, ласкается к нему, искренне и чистосердечно восхищён "удивительными сокровищами в вас", которых сам действительно не имеет: и начиная всему этому "имитировать", всё это "подделывать", всему этому "подражать" - всё воплощает "пустым мешком в себе", своею космогоническою БЕЗЪЯИЧНОСТЬЮ, и медленно и постоянно заменяет ваше добро пустыми пузырями, вашу поэзию - поддельной поэзией, вашу философию - философической риторикой и подлостью. Сон фараона о 7 тучных коровах, пожранных 7 тощими коровами, который пророческим образом приснился египетскому царю в миг, как пожаловал в его страну Иосиф "с 11-ю братцами и папашей" - конечно был использован Иосифом фальшиво. Это не "7 урожайных годов" и "7 голодных годов", это судьба Египта "в сожительстве" с евреями, судьба благодатной и полновесной египетской культуры возле тощего еврея, с дяденьками и тётеньками, с большими удами, без мифологии и без истории, без искусства и философии. "Зажгут они лампадочки" и "начнут сосать". Плодиться и сосать, молиться и сосать. Тощий подведённый живот начнёт отвисать, наливаться египетским соком, египетским талантом, египетским "всем". Уд всегда был велик, от Харрана, от Халдеи, от стран ещё Содомских и Гоморовских. Понимания - никакого. Сочувствия - ничему. Один копеечный вкус к золотым вещицам египтян. И так везде. И так навсегда."
Розанов о евреях
http://ache.pp.ru/rosan.html
K
Keeper of Mystery
А вот, что пишит Галковский :
"Русь молчалива и застенчива, и говорить почти не умеет: на этом просторе и разгулялся русский болтун". ("Опавшие листья")
Историк, исходящий из анализа русской литературной среды, никогда не поймет феномена Достоевского. Совершенно непонятно, как в этой варварской атмосфере могли появиться "Братья Карамазовы" или "Преступление и наказание". Этого просто не могло быть, как не могло быть в Болгарии, Румынии, или славянской Австро-Венгрии. "та же Европа, но второй свежести". Ясно, что Достоевский был сформирован не окружающей средой, а рос изнутри, из себя, а следовательно, из глубинных, дословесных корней русской цивилизации. Русь словесная сказалась в Достоевском вовсе не за счет своей блестящей самодостаточности. Таковой не было. Был варварский и гениальный язык, язык "в себе", язык "через сто лет", и на этом языке тогда было сказано нечто несообразно великое, невозможно великое. Значит, истоки Достоевского следует искать не в петровских циркулярах и рескриптах, и даже не в речениях Аввакума, а неизмеримо глубже.
Русь поющая, Русь украшенная (иконопись, храмы), Русь молящаяся, Русь молчаливая - вот из чего вышел Достоевский. Вот что создало возможность для прорыва русской литературы.
Но верно и другое. Русь поющая тоже неистинная, тоже непонятная в контексте анализа собственно этого уровня. Русская иконопись и русское песнопение также не могли появиться, как не могли появиться иконопись и песнопение болгарские, сербские, новогреческие. Это невозможно. Этого не может быть. Но в России это было. Значит, есть более глубокий, более сильный уровень русского духа. А именно, - это "пустота" русской души.
Русский человек несчастен, он изначально обладает самому ему неясным и непонятным опытом духовного томления, тоски, ужаса и замирания перед бессмысленной реальностью. И эта изначальная талантливость русского духа и нашла свое воплощение в русской культуре, культуре собственно не русской, но просветленной русским духом. Сама по себе русская душа молчалива, бессловесна и бесформенна. Это абсолютная пустота. Молчание, зияние. И сама по себе Россия бесплодна. "Не надо мира сего". Но эта же пустота порождает страшную восприимчивость и способность к удивительному и неправдоподобному просветлению воспринимаемого материала. Мрачная византийская культура нашла свое просветление в русской церковной музыке, в Покрове на Нерли и в иконах Рублева.
Просветленность означала и неизбежность кризиса, так как самостоятельно отказаться от некой заданной и уже законченной формы русский дух никогда не мог. Кризис допетровской Руси привел к смене ориентации. Русские усвоили западную культуру, но усвоили в меру своего разумения. Наивно полагать, что при Петре произошел контакт с европейской культурой. На самом деле произошел контакт с русским пониманием Европы: Россия прорубила окно не в Европу, а в ту часть своего мира, которая физически соприкасалась с Европой. Это должно было привести к катастрофе, так как Европа Петра I так же походила не Европу, как Россия башкира походила на подлинную Русь, Русь за монастырской оградой. И вот эта башкирская Европа, Европа глупейшего вольтерьянства и бесплоднейшего сциентизма была принята и немыслимо просветлена. Просветлена в Пушкине, Гоголе, Достоевском. Но уже сам процесс просветления таил в себе новый кризис, а именно кризис социалистический. Русь поющую и Русь говорящую сменила третья Русь - Русь орущая. (25) Пустота русского духа оказалась удобной почвой для осуществления социалистической идеи.
Розанов писал:
"Египтяне учили, что есть "цикл времен", круговорот приблизительно в 15000 лет - цикл Феникса, по окончании которого мир сгорает, весь и без остатка, а затем возрождается вновь. За 15 тысяч лет идеи, какого бы совершенства бы они не были, изнашиваются без остатка. Мир должен слинять. Все старое - прочь! Все попытки удержать старое - только задерживают пожар Феникса". Мне думается, мы в таком фазисе. Уже не за один век - поразительно как безуспешны все "возрождающие попытки", как и все и всяческие "консервативные направления". Одно верно, одно могуче идет вперед: какой-то всемирный грохот разрушения, отрицания... Действительно, человек линяет, абсолютно линяет. Но из под облезающих с него красок, спадающих перьев показывается не ожидаемый троглодит, дикарь, но - первый Адам, опять без греха, с ангельским лицом.
- Мы добры.
- Мы любим друг друга.
- Да, в мире есть какая-то тайна, но мы ее не знаем.
- Нам нужно изготовить к полудню обед и вот мы собираем дрова.
И только. Нет больше ничего. Сгорели в пожаре Феникса отечество, религия, быт, социальные связи, сословия, философия, поэзия. Человек наг опять. Но чего мы не можем оспорить, что бессильны оспорить все стороны, это - что он добр, благ, прекрасен. Будем же смотреть на него не вовсе без надежды, по крайней мере - без вражды - и будем надеяться, что когда всемирный пожар кончится и старый Феникс окончательно догорит - из пепла его вылетит новвый Феникс". (1901)
...
Русский талантлив, поскольку сохраняет связь со своим детством, со своим бессознательным и бессловесным "я", в немом восторге, "на коленях" смотрящим на мир сквозь стекло ночного вагона. Об этом же чувстве говорит и Розанов, человек другого поколения и круга, но человек, как и Набоков, русский:
"Темы? - да они всем видны, и по существу, черт ли в темах. "Темы бывают всякие", - скажу я и на этот раз цинично. (Никто из моих критиков) не угадал моего интимного Это - боль: какая-то беспредельная, беспричинная, и почти непрерывная. Мне кажется, это самое поразительное, по крайней мере - необъяснимое. Мне кажется, с болью я родился: первый ее приступ я помню задолго до гимназии, лет 7-8: я лежал за спинами семинаристов, которые, сидя на кровати и еще на чем-то, пели свои "семинарские песни"... едва звуки коснулись уха, как весь организм мой, весь состав жил как-то сжался во мне: и, затаив звуки, в подушку и куда-то, я вылил буквально потоки слез: мне сделалось до того тоскливо, до того "все скучно", дом наш, поющие, мамаша... Это были мистические слезы - иначе не умею выразить... Это примыкает к боли. Боль моя всегда относится к чему-то далекому; точнее: что я одинок, и оттого что не со мной какая-то даль, и что эта даль как-то болит, - или я болю, что она только даль... (502) Тут есть "порыв", "невозможность" и что я сам и все "не то, не то..."
...
У русских же иначе. Русский звереет, выламываясь из массы, а немец - растворясь в ней.
"При всех бывающих ужасах и мраке народной жизни, у нас лютость души является всегда какличное исключение, обыкновенно - патологическое, на которое толпа и улица кричит и топает ногами. Никогда толпа не наслаждается тем, как бьет один. Толпа всегда делается озлобленною на бьющего. Этому, вероятно, всякий видел примеры. В общем, в массе (об этом и идет дело) русская душа - сердобольная. Это никто не станет отрицать. Душа народная - грубая, темная, суеверная, но сердобольная. И еще другой признак: испуганно вспоминает Бога... ((Во "Власти тьмы" Толстого) сам грешник, убийца собственного ребенка говорит: "Ох, скучно мне! Гасите свет, убирайте водку" (со стола). Вот этого страха и тоски ни разу не выкрикнулось у немцев".
"Русь молчалива и застенчива, и говорить почти не умеет: на этом просторе и разгулялся русский болтун". ("Опавшие листья")
Историк, исходящий из анализа русской литературной среды, никогда не поймет феномена Достоевского. Совершенно непонятно, как в этой варварской атмосфере могли появиться "Братья Карамазовы" или "Преступление и наказание". Этого просто не могло быть, как не могло быть в Болгарии, Румынии, или славянской Австро-Венгрии. "та же Европа, но второй свежести". Ясно, что Достоевский был сформирован не окружающей средой, а рос изнутри, из себя, а следовательно, из глубинных, дословесных корней русской цивилизации. Русь словесная сказалась в Достоевском вовсе не за счет своей блестящей самодостаточности. Таковой не было. Был варварский и гениальный язык, язык "в себе", язык "через сто лет", и на этом языке тогда было сказано нечто несообразно великое, невозможно великое. Значит, истоки Достоевского следует искать не в петровских циркулярах и рескриптах, и даже не в речениях Аввакума, а неизмеримо глубже.
Русь поющая, Русь украшенная (иконопись, храмы), Русь молящаяся, Русь молчаливая - вот из чего вышел Достоевский. Вот что создало возможность для прорыва русской литературы.
Но верно и другое. Русь поющая тоже неистинная, тоже непонятная в контексте анализа собственно этого уровня. Русская иконопись и русское песнопение также не могли появиться, как не могли появиться иконопись и песнопение болгарские, сербские, новогреческие. Это невозможно. Этого не может быть. Но в России это было. Значит, есть более глубокий, более сильный уровень русского духа. А именно, - это "пустота" русской души.
Русский человек несчастен, он изначально обладает самому ему неясным и непонятным опытом духовного томления, тоски, ужаса и замирания перед бессмысленной реальностью. И эта изначальная талантливость русского духа и нашла свое воплощение в русской культуре, культуре собственно не русской, но просветленной русским духом. Сама по себе русская душа молчалива, бессловесна и бесформенна. Это абсолютная пустота. Молчание, зияние. И сама по себе Россия бесплодна. "Не надо мира сего". Но эта же пустота порождает страшную восприимчивость и способность к удивительному и неправдоподобному просветлению воспринимаемого материала. Мрачная византийская культура нашла свое просветление в русской церковной музыке, в Покрове на Нерли и в иконах Рублева.
Просветленность означала и неизбежность кризиса, так как самостоятельно отказаться от некой заданной и уже законченной формы русский дух никогда не мог. Кризис допетровской Руси привел к смене ориентации. Русские усвоили западную культуру, но усвоили в меру своего разумения. Наивно полагать, что при Петре произошел контакт с европейской культурой. На самом деле произошел контакт с русским пониманием Европы: Россия прорубила окно не в Европу, а в ту часть своего мира, которая физически соприкасалась с Европой. Это должно было привести к катастрофе, так как Европа Петра I так же походила не Европу, как Россия башкира походила на подлинную Русь, Русь за монастырской оградой. И вот эта башкирская Европа, Европа глупейшего вольтерьянства и бесплоднейшего сциентизма была принята и немыслимо просветлена. Просветлена в Пушкине, Гоголе, Достоевском. Но уже сам процесс просветления таил в себе новый кризис, а именно кризис социалистический. Русь поющую и Русь говорящую сменила третья Русь - Русь орущая. (25) Пустота русского духа оказалась удобной почвой для осуществления социалистической идеи.
Розанов писал:
"Египтяне учили, что есть "цикл времен", круговорот приблизительно в 15000 лет - цикл Феникса, по окончании которого мир сгорает, весь и без остатка, а затем возрождается вновь. За 15 тысяч лет идеи, какого бы совершенства бы они не были, изнашиваются без остатка. Мир должен слинять. Все старое - прочь! Все попытки удержать старое - только задерживают пожар Феникса". Мне думается, мы в таком фазисе. Уже не за один век - поразительно как безуспешны все "возрождающие попытки", как и все и всяческие "консервативные направления". Одно верно, одно могуче идет вперед: какой-то всемирный грохот разрушения, отрицания... Действительно, человек линяет, абсолютно линяет. Но из под облезающих с него красок, спадающих перьев показывается не ожидаемый троглодит, дикарь, но - первый Адам, опять без греха, с ангельским лицом.
- Мы добры.
- Мы любим друг друга.
- Да, в мире есть какая-то тайна, но мы ее не знаем.
- Нам нужно изготовить к полудню обед и вот мы собираем дрова.
И только. Нет больше ничего. Сгорели в пожаре Феникса отечество, религия, быт, социальные связи, сословия, философия, поэзия. Человек наг опять. Но чего мы не можем оспорить, что бессильны оспорить все стороны, это - что он добр, благ, прекрасен. Будем же смотреть на него не вовсе без надежды, по крайней мере - без вражды - и будем надеяться, что когда всемирный пожар кончится и старый Феникс окончательно догорит - из пепла его вылетит новвый Феникс". (1901)
...
Русский талантлив, поскольку сохраняет связь со своим детством, со своим бессознательным и бессловесным "я", в немом восторге, "на коленях" смотрящим на мир сквозь стекло ночного вагона. Об этом же чувстве говорит и Розанов, человек другого поколения и круга, но человек, как и Набоков, русский:
"Темы? - да они всем видны, и по существу, черт ли в темах. "Темы бывают всякие", - скажу я и на этот раз цинично. (Никто из моих критиков) не угадал моего интимного Это - боль: какая-то беспредельная, беспричинная, и почти непрерывная. Мне кажется, это самое поразительное, по крайней мере - необъяснимое. Мне кажется, с болью я родился: первый ее приступ я помню задолго до гимназии, лет 7-8: я лежал за спинами семинаристов, которые, сидя на кровати и еще на чем-то, пели свои "семинарские песни"... едва звуки коснулись уха, как весь организм мой, весь состав жил как-то сжался во мне: и, затаив звуки, в подушку и куда-то, я вылил буквально потоки слез: мне сделалось до того тоскливо, до того "все скучно", дом наш, поющие, мамаша... Это были мистические слезы - иначе не умею выразить... Это примыкает к боли. Боль моя всегда относится к чему-то далекому; точнее: что я одинок, и оттого что не со мной какая-то даль, и что эта даль как-то болит, - или я болю, что она только даль... (502) Тут есть "порыв", "невозможность" и что я сам и все "не то, не то..."
...
У русских же иначе. Русский звереет, выламываясь из массы, а немец - растворясь в ней.
"При всех бывающих ужасах и мраке народной жизни, у нас лютость души является всегда какличное исключение, обыкновенно - патологическое, на которое толпа и улица кричит и топает ногами. Никогда толпа не наслаждается тем, как бьет один. Толпа всегда делается озлобленною на бьющего. Этому, вероятно, всякий видел примеры. В общем, в массе (об этом и идет дело) русская душа - сердобольная. Это никто не станет отрицать. Душа народная - грубая, темная, суеверная, но сердобольная. И еще другой признак: испуганно вспоминает Бога... ((Во "Власти тьмы" Толстого) сам грешник, убийца собственного ребенка говорит: "Ох, скучно мне! Гасите свет, убирайте водку" (со стола). Вот этого страха и тоски ни разу не выкрикнулось у немцев".
K
Kips
А ведь все эти стеклянные стены выросли из принципа "ребра и стекла" Хрустального дворца, придуманного садовником герцога Девонширскаго. Так что Кулхасом восхищайся, но помни о Пэкстоне! ))
Две фоты подряд хороши - с дядькой и без оного. Такая философская серия получается: то ли его поток ненужной информации поглотил на фиг, то ли он его с собой унес...
Две фоты подряд хороши - с дядькой и без оного. Такая философская серия получается: то ли его поток ненужной информации поглотил на фиг, то ли он его с собой унес...
Д
Дон.
Слифф ещё до Льва Лунца не добрался. Вот порадуется, когда найдёт, ибо никто так не умеет писать о евреях, как сами евреи.
Д
Дон.
Кипсяра, так и Пеевская пирамида тоже из этого принципа возросла.
Тут же не принцип важен. а его воплощение.
Тут же не принцип важен. а его воплощение.
K
Kips
Но, согласись, таки первооткрыватели внушают трепет. Пэкстона вполне можно считать дедой современной архитектуры, коя тебе так любезна. Или пра-дедой. Или пращуром...
Эх, знать бы, как звали того этруска, кто арку выдумал. Из этрусковых имен помню только Тарквиниев - шалопая, его папу, который, как известно, гордился сыном и потом назван Гордым, да еще Приска
Эх, знать бы, как звали того этруска, кто арку выдумал. Из этрусковых имен помню только Тарквиниев - шалопая, его папу, который, как известно, гордился сыном и потом назван Гордым, да еще Приска
Д
Дон.
"В ПУСТЫНЕ
I
Ночью, разведя вокруг лагеря костры, они спали в шатрах. А утром - голодные и злые - шли дальше. Их было много: кто исчислит песок Иакова и сочтет множество Израиля? И каждый вел с собой скот свой, и жен своих, и детей своих. Было жарко и страшно. И днем было страшнее, чем ночью, потому что днем было светло тем золотым и гладким светом, который в неизменности своей темней ночного мрака.
Было страшно и скучно. Нечего было делать - только идти и идти. От палящей скуки, от голода, от пустынной тоски, лишь бы чем-нибудь занять свои волосатые руки с тупыми пальцами, - крали друг у друга утварь, шкуры, скот, женщин и укравших убивали. А потом мстили за убийства и убивали убивших. Не было воды, и было много крови.
А впереди была земля, текущая молоком и медом.
Убежать было некуда. Отставшие умирали. И Израиль полз дальше, сзади ползли звери пустыни, а впереди ползло время.
Души не было: ее сожгло солнце. Было одно тело, черное, сухое и сильное: бородатое лицо, которое ело и пило, ноги, которые шли, и руки, которые убивали, рвали мясо и обнимали женщин на ложе. Над Израилем же многомилостивый и долготерпеливый, справедливый, благосклонный и истинный - Бог- черный и бородатый, как Израиль, мститель и убийца. А между Богом и Израилем - синее, гладкое, безбородое и страшное небо и Моисей, вождь Израиля, бесноватый."
(с)
I
Ночью, разведя вокруг лагеря костры, они спали в шатрах. А утром - голодные и злые - шли дальше. Их было много: кто исчислит песок Иакова и сочтет множество Израиля? И каждый вел с собой скот свой, и жен своих, и детей своих. Было жарко и страшно. И днем было страшнее, чем ночью, потому что днем было светло тем золотым и гладким светом, который в неизменности своей темней ночного мрака.
Было страшно и скучно. Нечего было делать - только идти и идти. От палящей скуки, от голода, от пустынной тоски, лишь бы чем-нибудь занять свои волосатые руки с тупыми пальцами, - крали друг у друга утварь, шкуры, скот, женщин и укравших убивали. А потом мстили за убийства и убивали убивших. Не было воды, и было много крови.
А впереди была земля, текущая молоком и медом.
Убежать было некуда. Отставшие умирали. И Израиль полз дальше, сзади ползли звери пустыни, а впереди ползло время.
Души не было: ее сожгло солнце. Было одно тело, черное, сухое и сильное: бородатое лицо, которое ело и пило, ноги, которые шли, и руки, которые убивали, рвали мясо и обнимали женщин на ложе. Над Израилем же многомилостивый и долготерпеливый, справедливый, благосклонный и истинный - Бог- черный и бородатый, как Израиль, мститель и убийца. А между Богом и Израилем - синее, гладкое, безбородое и страшное небо и Моисей, вождь Израиля, бесноватый."
(с)
Д
Дон.
Кыпса, ты ещё попробуй вспомнить, кто кирпич придумал!
K
Kips
Как кто - шумеры, ясен перец. Ашшурнасирапал какой-нибудь...
Я еще и хеттское имечко помню - Суппилулиум - это царь, который хотел просватать своего сына за вдову Тутанхамона, а сынишку пришибли в далеком Египте, тогда царь пошел и всыпал египтянам по заднице.
Еще знаю хорошее имя - Андрианапоинимерина. Это был последний царь Мадакаскара.
Я еще и хеттское имечко помню - Суппилулиум - это царь, который хотел просватать своего сына за вдову Тутанхамона, а сынишку пришибли в далеком Египте, тогда царь пошел и всыпал египтянам по заднице.
Еще знаю хорошее имя - Андрианапоинимерина. Это был последний царь Мадакаскара.
Д
Дон.
(с трепетом) Кыпс! Я тебя боюсь!
Авторизуйтесь, чтобы принять участие в дискуссии.