Прочтите мне стихи... :)

я в восторге от этого варианта -

шелковый тревожный шорох
в моих портьерах, ставнях, шторах...

это просто фраза из протокола... так сказать - резюме...

Знаете, а ведь я - тоже. :-)





Улыбнуло. :-)

подыгрываете... много лет назад я долго гонялся за его двухтомником, поймал, потом взял еще и БВЛ том...

:lol: Нет. Смысла не вижу.

я - тоже...

Тогда - прочь подозрения. Мне там звукоряд очень по душе. Образный, сцабака серая... Умели же... В оригинале. насколько мне помнится, хуже. :-)

Под унылым седым небосводом
Расставались деревья с листвой,
С увядающей, жухлой листвой,
И страшился свиданья с восходом
Одинокий Октябрь надо мной,
Одиноким отмеченный годом.
Плыл туман из пучины лесной
и стекался к безрадостным водам,
К одинокому озеру Одем
В зачарованной чаще лесной.

В кипарисовой темной аллее
Со своею душой я бродил,
Со своею Психеей бродил,
Со своею душою-Психеей,
Я на время о прошлом забыл,
И текла моя кровь горячее,
Чем угрозы разгневанной Геи;
И на время мой жребий светил
Ярче тысячи лун в апогее
В чистом храме полночных светил.

Мы роняли слова мимоходом,
И слова oпадали листвой,
Увядающей, жухлой листвой...
Нам казалось, Октябрь был иной,
Не помеченный памятным годом
(Страшным годом - смертельным исходом!),
Мы не вспомнили озеро Одем
(Хоть бывали там в жизни иной),
Не узнали мы озера Одем
В зачарованной чаще лесной.

Весть о том, что рассвет на пороге,
Мы узнали по звездным часам,
По бледнеющим звездным часам:
Там, в конце нашей смутной дороги,
Лунный блеск разметав по лесам,
Восходил полумесяц двурогий
И скользил по седым небесам,
Полумесяц Астарты двурогий
Плыл вверху по седым небесам.

Я воскликнул: "Светлей, чем Диана,
Освещая Надежд Острова,
В море скорби надежд острова,
Видя все: что не зажила рана
И что боль еще в сердце жива,
К нам Астарта идет из тумана,
В край забвенья идет из тумана,
Огибая созведие Льва,
Ореолом любви осиянна,
Не пугаясь рычания Льва,
Нас она, добротой осиянна,
Проведет мимо логова Льва".

Но душа моя, руки ломая,
Все твердила: "Уйдем поскорей!
Ах, уйдем, убежим поскорей!
Я звезды этой светлой не знаю,
Но не верю, не верю я ей!"
Прочь звала и металась, рыдая,
И дрожала сильней и сильней,
Так что крылья ее, ниспадая,
По земле волочились за ней,
Два крыла ее, с плеч ниспадая,
Все в пыли волочились за ней.

Я не слушал мольбы ее страстной,
Я в ладони ловил этот свет,
Я молил: "Окунись в этот свет
и поверь, - опасенья напрасны:
Ни вражды, ни коварства в нем нет, -
Это участи нашей привет,
Свет Любви и Надежды прекрасной.
Ты доверься звезде моей ясной,
И в ночи замерцает рассвет!
Под лучами звезды моей ясной
В Царстве Тьмы засияет рассвет!"

Так, стремясь успокоить Психею,
Я твердил ей подряд наобум
Все, что мне приходило на ум,
И поспешно бежал вслед за нею...
Вдруг я вздрогнул: в пролете аллеи,
Краткой надписью смутно белея,
Склеп стоял, одинок и угрюм.
Я сказал: "Ты прочти, - я не смею...
Эта надпись терзает мне ум".
И душа прошептала, бледнея:
"Там слова - Улялум! Улялум!
Там могила твоей Улялум!"

Грянул гром под седым небосводом,
Зашумели деревья листвой,
Опадающей, жухлой листвой;
Да, я вспомнил: безжалостным годом
Был помечен Октябрь надо мной, -
Год назад я пришел к этим сводам
С драгоценною ношей земной.
Кто привел меня вновь к этим сводам
И послал мою душу за мной?
Вспомнил, вспомнил я озеро Одем
В мрачных дебрях пучины лесной!
Я узнал тебя, озеро Одем,
В зачарованной чаще лесной!

Хорошо-то как... А вот это как Вам? :-)

Она идет во всей красе
Светла, как ночь ее страны.
Вся глубь небес и звезды все
В ее очах заключены,
Как солнце в утренней росе,
Но только мраком смягчены.
Прибавить луч иль тень отнять —
И будет уж совсем не та
Волос агатовая прядь,
Не те глаза, не те уста
И лоб, где помыслов печать
Так безупречна, так чиста.
А этот взгляд, и цвет ланит,
И легкий смех, как всплеск морской, —
Все в ней о мире говорит.
Она в душе хранит покой
И если счастье подарит,
То самой щедрою рукой!

***

Когда твой образ в шумный день
Как бы тускнеет предо мной,
Ты вновь, возлюбленная тень,
Ко мне приходишь в час ночной.
И я, минувшим унесен,
Тоскую в грустной тишине,
И вновь из сердца рвется стон,
Таившийся при ярком дне.

Прости! Когда средь людных зал,
Смеясь тоске наперекор,
Я миг веселью отдавал,
Себе готовя злой укор, —
Ты не была забыта мной,
Была с тобой душа моя,
Хоть я шутил — тебе одной
Принадлежавший вздох тая.

Пусть мой стакан опорожнен —
Я не лекарство от забот,
Но яд искал, которым он,
Быть может, боль души убьет.
Я муку в нем топил свою,
Противоборствуя судьбе,
Но тот фиал я разобью,
Где тонет память о тебе.

Когда б ушла из сердца ты,
Другой заполнится ль оно?
Кто принесет на гроб цветы
Для той, кто умерла давно?
Нет, нет! Хранить покой могил —
Вот гордость одиноких дней!
И если мир тебя забыл,
Я мертвой буду тем верней.

Ты также плакала не раз
О том, кто лишь тобой любим,
Кто, не оплакан в смертный час,
Уйдет во тьму для всех чужим.
Мечта, взлелеянная мной,
Так ослепительна была!
Но нет, не для любви земной
Из рая в мир ты низошла.

14 марта 1812

[Сообщение изменено пользователем 26.04.2006 12:56]

СТАНСЫ К АВГУСТЕ

Когда время мое миновало
И звезда закатилась моя,
Недочетов лишь ты не искала
И ошибкам моим не судья.

Не пугают тебя передряги,
И любовью, которой черты
Столько раз доверял я бумаге,
Остаешься мне в жизни лишь ты.

Оттого-то, когда мне в дорогу
Шлет природа улыбку свою,
Я в привете не чую подлога
И в улыбке тебя узнаю.

Когда ж вихри с пучиной воюют,
Точно души в изгнанье скорбя,
Тем-то волны меня и волнуют,
Что несут меня прочь от тебя.

И хоть рухнула счастья твердыня
И обломки надежды на дне,
Все равно: и в тоске и унынье
Не бывать их невольником мне.

Сколько б бед ни нашло отовсюду,
Растеряюсь — найдусь через миг,
Истомлюсь — но себя не забуду,
Потому что я твой, а не их.

Ты из смертных, и ты не лукава,
Ты из женщин, но им не чета.
Ты любовь не считаешь забавой,
И тебя не страшит клевета.

Ты от слова не ступишь ни шагу,
Ты в отъезде — разлуки как нет,
Ты на страже, но дружбе во благо,
Ты беспечна, но свету во вред.

Я ничуть его низко не ставлю,
Но в борьбе одного против всех
Навлекать на себя его травлю
Так же глупо, как верить в успех.

Слишком поздно узнав ему цену,
Излечился я от слепоты:
Мало даже утраты вселенной,
Если в горе наградою — ты.

Гибель прошлого, все уничтожа,
Кое в чем принесла торжество:
То, что было всего мне дороже,
По заслугам дороже всего.

Есть в пустыне родник, чтоб напиться,
Деревцо есть на лысом горбе,
В одиночестве певчая птица
Целый день мне поет о тебе.

ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ

Я на тебя взирал, когда наш враг шёл мимо,
Готов его сразить иль пасть с тобой в крови,
И если б пробил час—делить с тобой, любимой,
Всё, верность сохранив свободе и любви.

Я на тебя взирал в морях, когда о скалы
Ударился корабль в хаосе бурных волн,
И я молил тебя, чтоб ты мне доверяла;
Гробница—грудь моя, рука—спасенья челн.

Я взор мой устремлял в больной и мутный взор твой,
И ложе уступил и, бденьем истомлён,
Прильнул к ногам, готов земле отдаться мёртвой,
Когда б ты перешла так рано в смертый сон.

Землетрясенье шло и стены сотрясало,
И все, как от вина, качалось предо мной.
Кого я так искал среди пустого зала?
Тебя. Кому спасал я жизнь? Тебе одной.

И судорожный вздох спирало мне страданье,
Уж погасала мысль, уже язык немел,
Тебе, тебе даря последнее дыханье,
Ах, чаще, чем должно, мой дух к тебе летел.

О, многое прошло; но ты не полюбила,
Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь.
Я не виню тебя, но мне судьба судила—
Преступно, без надежд,—любить всё вновь и вновь.

1824

СТАНСЫ
1

Когда б нетленной
И неизменной,
Назло вселенной,
Любовь была,
Такого плена
Самозабвенно
И вдохновенно
Душа б ждала.
Но торопливы
Любви приливы.
Любовь на диво,
Как луч, быстра.
Блеснёт зарница—
И мгла ложится,
Но как прекрасна лучей игра!
2

Простясь с любимой,
Мы нелюдимы,
Тоской томимы
Зовём исход.
Боль стрелы мечет,
Нутро увечит,
Но время лечит,
Покой несёт.
В минуту счастья
Своею властью
Мы рвём на части
Любви плюмаж.
Плюмаж утрачен—
Мы горько плачем,
И сколь безрадостен жребий наш!
3

Как вождь в сраженье,
Любовь—в движенье
И подчиненья
Не признаёт.
Завидев путы,
Пришпорит круто
И в злобе лютой
Стремглав уйдёт.
К желанным благам
Под бранным стягом
Победным шагом
Идёт она.
Победы ради
Назад—ни пяди!
На шаг отступит—и сражена!
4

Ты исступлённо
Неси, влюблённый,
Любви знамёна,
Не прячь лица!
Любви утрата
Тоской чревата.
Но виноваты
Ужель сердца?
Коль стало ясно,
Что грудь бесстрастна,
То безучастно
Конца не жди.
Любовь споткнётся—
И нить порвётся.
И тихо скажем: «Любовь, прости!»
5

Воспоминанья
На расстоянье
Ведут дознанье
Былых утрат:
Всё было гладко,
Но стало шатко,
Когда украдкой
Вошёл разлад.
Поклон прощальный—
И беспечально
Первоначальный
Восторг избыт.
Спокойны взгяды,
И слов не надо,
И только нежность в зрачках горит.
6

Честней расстаться
Без ламенаций,
Чем улыбаться
И делать вид,
Что всё—как было.
Союз постылый
Любви бескрылой
Не обновит.
Любовь пуглива
И прихотлива.
Она игрива,
Как детвора.
В ней ужас пытки
И боль в избытке,
Но вечно манит её игра.

1 декабря 1819

и чтобы сердцу легче стало
встав я произнес устало
это гость лишь запоздалый
у порога моего,
гость и больше ничего...

вам виднее, вы профи...

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore -
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visitor," I muttered, 'tapping at my chamber door -
Only this and nothing more."

Ah, distinctly I remember, it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; - vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow - for the lost Lenore -
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore -
Nameless here for evermore.

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me - filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
"'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door -
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; -
This it is and nothing more."

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you" - here I opened wide the door; -
Darkness there and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore?"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!"
Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore -
Let my heart be still a moment, and this mystery explore; -
'Tis the wind and nothing more!"

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door -
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door -
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguilling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Thou thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore -
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning - little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door -
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as "Nevermore."

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered - not a feather then he fluttered -
Till I scarcely more than muttered, "Other friends have flown before -
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before."
Then the bird said, "Nevermore."

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore -
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never - nevermore.'"

But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore -
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking "Nevermore."

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee - by these angels he hath sent thee
Respite - respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaff, oh, quaff this kind nepenthe, and forget this lost Lenore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted -
On this home by Horror haunted - tell me truly, I implore -
Is there - is there balm in Gilead? - tell me - tell me, I implore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
By that Heaven that bends above us - by that God we both adore -
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore -
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting -
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian chore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! - quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the door;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted - nevermore!

GROWING OLD

But now at thirty years my hair is grey--
(I wonder what it will be like at forty?
I thought of a peruke the other day--)
My heart is not much greener; and, in short, I
Have squandered my whole summer while 'twas May,
And feel no more the spirit to retort; I
Have spent my life, both interest and principal,
And deem not, what I deemed, my soul invincible.
No more--no more--Oh! never more on me
The freshness of the heart can fall like dew,
Which out of all the lovely things we see
Extracts emotions beautiful and new;
Hived in our bosoms like the bag o' the bee.
Think'st thou the honey with those objects grew?
Alas! 'twas not in them, but in thy power
To double even the sweetness of the flower.
No more--no more--Oh! never more, my heart,
Canst thou be my sole world, my universe!
Once in all, but now a thing apart,
Thou canst not be my blessing or my curse:
The illusion's gone for ever, and thou art
Insensible, I trust, but none the worse,
And in thy stead I've got a deal of judgement,
Though Heaven knows how it ever found a lodgement.
My days of love are over; me no more
The charms of maid, wife, and still less widow,
Can make the fool of which they made before,--
In short, I must not lead the life I did do;
The credulous hope of mutual minds is o'er,
The copious use of claret is forbid too,
So for a good old-gentlemanly vice,
I think I must take up with avarice.
Ambition was my idol, which was broken
Before the shrines of Sorrow, and of Pleasure;
And the two last have left me many a token
O'er which reflection may be made at leisure:
Now, like Friar Bacon's Brazen Head, I've spoken,
'Time is, Time was, Time's past': a chymic treasure
Is glittering Youth, which I have spent betimes--
My heart in passion, and my head on rhymes.
What is the end of Fame? 'tis but to fill
A certain portion of uncertain paper:
Some liken it to climbing up a hill,
Whose summit, like all hills, is lost in vapour;
For this men write, speak, preach, and heroes kill,
And bards burn what they call their 'midnight taper',
To have, when the original is dust,
A name, a wretched picture and worse bust.
What are the hopes of man? Old Egypt's King
Cheops erected the first Pyramid
And largest, thinking it was just the thing
To keep his memory whole, and mummy hid;
But somebody or other rummaging
Burglariously broke his coffin's lid:
Let not a monument give you or me hopes,
Since not a pinch of dust remains of Cheops.
But I, being fond of true philosophy,
Say very often to myself, 'Alas!
All things that have been born were born to die,
And flesh (which Death mows down to hay) is grass;
You've passed your youth not so unpleasantly,
And if you had it o'er again--'twould pass--
So thank your stars that matters are not worse,
And read your Bible, sir, and mind your purse.'

Farewell! If ever fondest prayer


Farewell! If ever fondest prayer
For other’s weal avail’d on high,
Mine will not all be lost in air,
But waft thy name beyond the sky.
’T were vain to speak, to weep, to sigh:
Oh! More than tears of blood can tell,
When wrung from guilt’s expiring eye,
Are in that word – Farewell! – farewell!

These lips are mute, these eyes are dry;
But in my breast and in my brain,
Awake the pangs that pas not by,
The sought that ne’er shall sleep again.
My soul nor deigns nor dares complain,
Though grief and passion there rebel;
I only know we loved in vain -
I only feel – Farewell! – Farewell!

И:

Прощай!

Прощай! Я достоверно знаю,
Что на высокой высоте
Не пропадет в небесной дали
Моя молитва о тебе.
И слезы, смешанные с кровью,
Не так пронзительно кричат,
Как это брошенное слово,
Из слов последнее – Прощай!

Глаза сухие, губы – немы.
Но грудь и мозг – сплошная боль.
Так запланировано небом,
Что мы расстанемся с тобой.
Но я не жалуюсь нисколько,
Хотя мне хочется кричать.
Я понимаю – это больно
И говорю тебе – прощай.

:-)

Ой. Если бы Вы знали, КАК это мешает восприятию... :-(

Спасибо. :-)

за запятые не отвечаю - по памяти набивала когда-то

Оно и без запятых зачудительно. :-)

НЕКРАСИВАЯ ДЕВОЧКА

Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

1955

В РЕСТОРАНЕ

Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на жёлтой заре - фонари.

Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как нёбо, аи.

Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: "И этот влюблён".

И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступлённо запели смычки...
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки...

Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой легка...
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: "Лови!.."
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.

19 апреля 1910

"вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка."

Вот он - высший пилотаж. :-)

* * *

Всю жизнь ждала. Устала ждать.
И улыбнулась. И склонилась.
Волос распущенная прядь
На плечи темные спустилась.

Мир не велик и не богат -
И не глядеть бы взором черным!
Ведь только люди говорят,
Что надо ждать и быть покорным...

А здесь какая-то свирель
Поет надрывно, жалко, тонко:
Качай чужую колыбель,
Ласкай немилого ребенка..."

Я тоже - здесь. С моей судьбой,
Над лирой, гневной, как секира.
Такой приниженный и злой.
Торгуюсь на базарах мира...

Я верю мгле твоих волос
И твоему великолепью.
Мои сирый дух - твой верный пес,
У ног твоих грохочет цепью...

И вот опять, и вот опять,
Встречаясь с этим темным взглядом,
Хочу по имени назвать,
Дышать и жить с тобою рядом...

Мечта! Что жизни сон глухой?
Отрава - вслед иной отраве...
Я изменю тебе, как той,
Не изменяя, не лукавя...

Забавно жить! Забавно знать,
Что под луной ничто не ново!
Что мертвому дано рождать
Бушующее жизнью слово!

И никому заботы нет,
Что людям дам, что ты дала мне,
А люди - на могильном камне
Начертят прозвище: Поэт.

13 января 1908

ДЕВУШКА ИЗ SPOLETO

Строен твой стан, как церковные свечи.
Взор твой - мечами пронзающий взор.
Дева, не жду ослепительной встречи -
Дай, как монаху, взойти на костер!

Счастья не требую. Ласки не надо.
Лаской ли грубой тебя оскорблю?
Лишь, как художник, смотрю за ограду,
Где ты срываешь цветы,- и люблю!

Мимо, все мимо - ты ветром гонима -
Солнцем палима - Мария! Позволь
Взору - прозреть над тобой херувима,
Сердцу - изведать сладчайшую боль!

Тихо я в темные кудри вплетаю
Тайных стихов драгоценный алмаз.
Жадно влюбленное сердце бросаю
В темный источник сияющих глаз.

3 июня 1909

* * *

Дышит утро в окошко твое,
Вдохновенное сердце мое,
Пролетают забытые сны,
Воскресают виденья весны,
И на розовом облаке грез
В вышине чью-то душу пронес
Молодой, народившийся бог...
Покидай же тлетворный чертог,
Улетай в бесконечную высь,
За крылатым виденьем гонись.
Утро знает стремленье твое,
Вдохновенное сердце мое!

5 августа 1899