Так жил поэт. Невольник чести...

" По своему характеру - упрямый, настойчивый, ленивый. Грубый. Мешает проведению уроков, шалит. Домашние письменные задания выполняет очень плохо, а то и совсем не выполняет. Тетради имеет неряшливые, с надписями и рисунками"
В седьмом классе он получил четыре годовых двойки - по физике, химии, математике и английскому, в середине восьмого класса и вовсе бросил школу...
В своих автобиографических эссе он потом писал, что "фасады ленинградских домов рассказывали о египтянах, греках и римлянах больше, чем любые учебники".
Ему довелось жить в коммуналке на Литейном и в сумасшедшем доме - на набережной Пряжки. Бедным и никому не нужным. А через некоторое время умереть в Америке очень знаменитым, но таким же одиноким, как в детстве...
Это все о Бродском. Завтра исполняется десять лет со дня его смерти...

= Облака =

О, облака
Балтики летом!
Лучше вас в мире этом
я не видел пока.

Может, и в той
вы жизни клубитесь
— конь или витязь,
реже — святой.

Только Господь
вас видит с изнанки —
точно из нанки
рыхлую плоть.

То-то же я,
страхами крепок,
вижу в вас слепок
с небытия,

с жизни иной.
Путь над гранитом,
над знаменитым
мелкой волной

морем держа,
вы — изваянья
существованья
без рубежа.

Холм или храм,
профиль Толстого,
Рим, холостого
логова хлам,

тающий воск,
Старая Вена,
одновременно
айсберг и мозг,

райский анфас —
ах, кроме ветра
нет геометра
в мире для вас!

В вас, кучевых,
перистых, беглых,
радость оседлых
и кочевых.

В вас мне ясна
рваность, бессвязность,
сумма и разность
речи и сна.

Это от вас
я научился
верить не в числа —
в чистый отказ

от правоты
веса и меры
в пользу химеры
и лепоты!

Вами творим
остров, чей образ
больше, чем глобус,
тесный двоим.

Ваши дворцы —
местности счастья
плюс самовластья
сердца творцы.

Пенный каскад
ангелов, бальных
платьев, крахмальных
крах баррикад,

брак мотылька
и гималаев,
альп, разгуляев —
о, облака,

в чутком греху
небе ничейном
Балтики — чей там,
там, наверху,

внемлет призыв
ваша обитель?
Кто ваш строитель,
кто ваш Сизиф?

Кто там, вовне,
дав вам обличья,
звук из величья
вычел, зане

чудо всегда
ваше беззвучно.
Оптом, поштучно
ваши стада

движутся без
шума, как в играх
движутся, выбрав
тех, кто исчез

в горней глуши
вместо предела.
Вы — легче тела,
легче души.

1989 г.

Извините, пожалуйста, что повторяюсь, но мне бесконечно нравится.

А я замираю, читая это. "Римские элегии" (1982)
------------------------------------------------------------

Бенедетте Кравиери

I

Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.
Под потолком -- пыльный хрустальный остров.
Жалюзи в час заката подобны рыбе,
перепутавшей чешую и остов.
Ставя босую ногу на красный мрамор,
тело делает шаг в будущее -- одеться.
Крикни сейчас "замри" -- я бы тотчас замер,
как этот город сделал от счастья в детстве.
Мир состоит из наготы и складок.
В этих последних больше любви, чем в лицах.
Как и тенор в опере тем и сладок,
что исчезает навек в кулисах.
На ночь глядя, синий зрачок полощет
свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.
И луна в головах, точно пустая площадь:
без фонтана. Но из того же камня.

II

Месяц замерших маятников (в августе расторопна
только муха в гортани высохшего графина).
Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно
прожекторам ПВО в поисках серафима.
Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,
потного двойника в зеркале над комодом,
пчел, позабывших расположенье ульев
и улетевших к морю покрыться медом.
Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой
мышцей, играй куделью седых подпалин.
Для бездомного торса и праздных граблей
ничего нет ближе, чем вид развалин.
Да и они в ломаном "р" еврея
узнают себя тоже; только слюнным раствором
и скрепляешь осколки, покамест Время
варварским взглядом обводит форум.

III

Черепица холмов, раскаленная летним полднем.
Облака вроде ангелов -- в силу летучей тени.
Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним
длинноногой подруги. Я, певец дребедени,
лишних мыслей, ломаных линий, прячусь
в недрах вечного города от светила,
навязавшего цезарям их незрячесть
(этих лучей за глаза б хватило
на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь
полдня. Владелец "веспы" мучает передачу.
Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль
считаю с прожитой жизни сдачу.
И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,
лавр шелестит на выжженной балюстраде.
И Колизей -- точно череп Аргуса, в чьих глазницах
облака проплывают как память о бывшем стаде.

IV

Две молодых брюнетки в библиотеке мужа
той из них, что прекрасней. Два молодых овала
сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза
объясняет Судьбе то, что надиктовала.
Шорох старой бумаги, красного крепдешина,
воздух пропитан лавандой и цикламеном.
Перемена прически; и локоть -- на миг -- вершина,
привыкшая к ветреным переменам.
О, коричневый глаз впитывает без усилий
мебель того же цвета, штору, плоды граната.
Он и зорче, он и нежней, чем синий.
Но синему -- ничего не надо!
Синий всегда готов отличить владельца
от товаров, брошенных вперемежку
(т. е. время -- от жизни), дабы в него вглядеться.
Так орел стремится вглядеться в решку.

V

Звуки рояля в часы обеденного перерыва.
Тишина уснувшего переулка
обрастает бемолью, как чешуею рыба,
и коричневая штукатурка
дышит, хлопая жаброй, прелым
воздухом августа, и в горячей
полости горла холодным перлом
перекатывается Гораций.
Я не воздвиг уходящей к тучам
каменной вещи для их острастки.
О своем -- и о любом -- грядущем
я узнал у буквы, у черной краски.
Так задремывают в обнимку
с "лейкой", чтоб, преломляя в линзе
сны, себя опознать по снимку,
очнувшись в более длинной жизни.

VI

Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний:
в пальцах -- не больше, чем на стекле, на тюле.
Но и птичка из туч вниз не вернется синей,
да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.
Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,
выси и проч. брезгают гладью кожи.
Тело обратно пространству, как ни крути педали.
И несчастны мы, видимо, оттого же.
Привались лучше к кортику, скинь бахилы,
сквозь рубашку стена холодит предплечье;
и смотри, как солнце садится в сады и виллы,
как вода, наставница красноречья,
льется из ржавых скважин, не повторяя
ничего, кроме нимфы, дующей в окарину,
кроме того, что она -- сырая
и превращает лицо в руину.

VII

В этих узких улицах, где громоздка
даже мысль о себе, в этом клубке извилин
прекратившего думать о мире мозга,
где то взвинчен, то обессилен,
переставляешь на площадях ботинки
от фонтана к фонтану, от церкви к церкви
-- так иголка шаркает по пластинке,
забывая остановиться в центре, --
можно смириться с невзрачной дробью
остающейся жизни, с влеченьем прошлой
жизни к законченности, к подобью
целого. Звук, из земли подошвой
извлекаемый -- ария их союза,
серенада, которую время о'но
напевает грядущему. Это и есть Карузо
для собаки, сбежавшей от граммофона.

VIII

Бейся, свечной язычок, над пустой страницей,
трепещи, пригинаем выдохом углекислым,
следуй -- не приближаясь! -- за вереницей
литер, стоящих в очередях за смыслом.
Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише
-- бо'льшую площадь, чем покрывает почерк!
Да и копоть твоя воспаряет выше
помыслов автора этих строчек.
Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя;
вечным пером, в память твоих субтильных
запятых, на исходе тысячелетья в Риме
я вывожу слова "факел", "фитиль", "светильник",
а не точку -- и комната выглядит как в начале.
(Сочиняя, перо мало что сочинило).
О, сколько света дают ночами
сливающиеся с темнотой чернила!

IX

Скорлупа куполов, позвоночники колоколен.
Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега.
Ястреб над головой, как квадратный корень
из бездонного, как до молитвы, неба.
Свет пожинает больше, чем он посеял:
тело способно скрыться, но тень не спрячешь.
В этих широтах все окна глядят на Север,
где пьешь тем больше, чем меньше значишь.
Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино,
мелкая оспа кварца в гранитной вазе,
не способная взгляда остановить равнина,
десять бегущих пальцев милого Ашкенази.
Больше туда не выдвигать кордона.
Только буквы в когорты строит перо на Юге.
И золотистая бровь, как закат на карнизе дома,
поднимается вверх, и темнеют глаза подруги.

X

Частная жизнь. Рваные мысли, страхи.
Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.
С помощью мятой куртки и голубой рубахи
что-то еще отражается в зеркале гардероба.
Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы.
Воздух обложен комнатой, как оброком.
Сойки, вспорхнув, покидают купы
пиний -- от брошенного ненароком
взгляда в окно. Рим, человек, бумага;
хвост дописанной буквы -- точно мелькнула крыса.
Так уменьшаются вещи в их перспективе, благо
тут она безупречна. Так на льду Танаиса
пропадая из виду, дрожа всем телом,
высохшим лавром прикрывши темя,
бредут в лежащее за пределом
всякой великой державы время.

XI

Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.
Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса.
Обожженная небом, мягкая в пальцах глина --
плоть, принявшая вечность как анонимность торса.
Вы -- источник бессмертья: знавшие вас нагими
сами стали катуллом, статуями, трояном,
августом и другими. Временные богини!
Вам приятнее верить, нежели постоянным.
Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей!
Белый на белом, как мечта Казимира,
летним вечером я, самый смертный прохожий,
среди развалин, торчаших как ребра мира,
нетерпеливым ртом пью вино из ключицы;
небо бледней щеки с золотистой мушкой.
И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы,
накормившей Рема и Ромула и уснувшей.

XII

Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
благодарен за все; за куриный хрящик
и за стрекот ножниц, уже кроящих
мне пустоту, раз она -- Твоя.
Ничего, что черна. Ничего, что в ней
ни руки, ни лица, ни его овала.
Чем незримей вещь, тем оно верней,
что она когда-то существовала
на земле, и тем больше она -- везде.
Ты был первым, с кем это случилось, правда?
Только то и держится на гвозде,
что не делится без остатка на два.
Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей -- золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок.

Почему-то для меня важнее не строчки на бумаге , а жизнь..

Читал он свои стихи безобразно...
Но за одну фразу я люблю его бесконечно.
" Если утром не выпить чашку кофе и не выкурить сигарету, зачем просыпаться".

Как прекрасно! :-)

Холмы - это наша юность
Гоним ее, не узнав...

Вспомнить, когда ты узнал про существование Пушкина или хотя бы Блока достаточно сложно. С Бродским - иначе. Приходится осознать, что он не существовал по умолчанию - не та у нас была семья. Значит, был момент, когда я его впервые встретила. Безуспешным, как казалось сперва, поискам этого момента я и посвятила вчера время с полтретьего до полчетвертого ночи. Когда уже засыпала - произошел инсайт.

...Это была задняя страница местной газеты, это была осень.
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень - все изменится в округе...
Письма римскому другу...
Заезженный уже сейчас текст, захватанный, такой же обязательный к безудержному псевдоинтеллигентскому цитированию, как пастернаковский "гул затих".
Я пробовала сегодня найти ссылку на это стихотворение, но везде выпадал назойливо - Мирзаян.
Какая хренова куча народу знают этот текст только по песне Мирзаяна.
Сколько раз я сжимала зубы, слыша: "А, я знаю, есть такая песня!"
Длинный и связный текст о Бродском, наверное, будет читаться сложно. На него не хватит дыхания, как никогда не хватало его у меня на "Джон Донн уснул".
Поэтому я напишу о Бродском мелкие кусочки - что придет на ум.

Однажды я услышала из комнаты родителей, что мама что-то монотонно, как Псалтирь, читает, иногда прерываясь. После чего слышится совместное бу-бу-бу - это родители что-то обсуждают. Я зашла и тихо про себя ахнула. Они читали вслух толстую черную книгу. Из серии "Нобелевские лауреаты". Причем, читали не стихи - а нобелевскую лекцию Бродского. И пытались понять.
Они начали изучение Бродского с его лекции.
Полагая, что она даст им ключ ко всему прочему:-)

Но объясните мне, почему ему так важен этот куст... В "Холмах" это вообще сквозной образ.готовая тема для диссера - мотив куста у Бродского. А может, кто-то уже и написал.

А еще под Бродского очень легко косить. Бродские интонации в стихах придают им этакий нежный пух настоящести.

Но вообще-то, порой думается что и кроме Бродского есть много чего еще почитать. Наверное потому, что я к стихам очень выборочно хорошо отношусь.

Надо же, какие изысканно умудренные знатоки!
Завидовать бы... да сил нет

Что до меня, так трудно заставить вчитываться в чужое. Особенно! - особенно пространные сборники, куда были кем-то вклеены обрывки разных времен, состояний души и тела... Принять в полной мере за раз от одного человека могу, пожалуй, лишь одно сильное произведение. После - наступает утомление и пресыщение. Или подавай другого автора, чтобы пошоркать свежий бочок...

Бродского пытался проглотить неоднократно и помногу. Захлебывался. Не могу сказать, что на меня это как-то по-особому действует... Наверное, все впереди еще

Но слог чувствуется особенный. Мужской, резкий. Ироничный или просто смелый, деланно небрежный, но цепкий...

Ну и Судьба, конечно... Куда ж Поэту без этого?..

Автор: журналистка Ф.Собакина (отправить письмо)
Дата: 28 Янв 2006 01:59


А еще под Бродского очень легко косить. Бродские интонации в стихах придают им этакий нежный пух настоящести.
-----------------------------------------------------------------------
У меня тоже есть такое ощущение. Кажется, Бродский нашел какую-то универсальную интонацию. Что ни напиши в этой интонации - будет тонко и изящно...

Тю-у-у... В интонации

Тонко и изящно - когда уцепишь в себе неповторимые изгибы нитей мысли и образов... Подражательство же уподоблю репродукциям с мастеров. Может и кажется красивым, да смыслу нет...

Истина - в осязании человека его строчками

И музыкального флёра, "аромата"...что хочется добавить созвучное, из книги Л. Вертинской;" Вертинский до такой степени был влюблен в стихи талантливых русских поэтов, что слышал их музыку, как говорил он - слышал и точно знал "музыкальную рубашку" стихотворения."

У Бродсткого очень тонкая и нежная "музыкальная рубашка" стихотворений. все строчки в одном поле тонких, приятных вибраций.
Например такой тонкий музыкант как Микаэль Таривердиев мог бы написать очень красивые песни на его стихи,они очень созвучны, у обоих безупречный вкус, но....политика ..

Автор: Фор (отправить письмо) (о пользователе)
Дата: 28 Янв 2006 15:14


И музыкального флёра, "аромата"...что хочется добавить созвучное, из книги Л. Вертинской;" Вертинский до такой степени был влюблен в стихи талантливых русских поэтов, что слышал их музыку, как говорил он - слышал и точно знал "музыкальную рубашку" стихотворения."

У Бродсткого очень тонкая и нежная "музыкальная рубашка" стихотворений. все строчки в одном поле тонких, приятных вибраций.
Например такой тонкий музыкант как Микаэль Таривердиев мог бы написать очень красивые песни на его стихи,они очень созвучны, у обоих безупречный вкус, но....политика ..
-----------------------------------------------------------------------
Да, именно "рубашка". Стихи Бродского музыкальны, но это какая-то особая музыка. Из другого измерения...
Я всегда удивлялся, почему не поются стихи Блока или, например, Бальмонта. Вроде бы такая гармония стиха, такая выверенность образов, такая волшебная рифма.
А потом понял - такие стихи для другой музыки. Иного порядка...