Много букв (к 19 августа '91 г. и не только)
c
crataegus
РЕВОЛЮЦИОННАЯ СИТУАЦИЯ
Валерий СОЛОВЕЙ, доктор исторических наук
События последних двадцати лет в России, безусловно, должны квалифицироваться как революция. В теоретическом плане она чрезвычайно интересна как сочетание нескольких типов революционных событий. Начиналось все как классическая революция сверху (реформы М.С. Горбачева). Затем революция сверху переросла в революцию социальную (массовые движения протеста снизу) и политическую (трансформация государственных институтов). Апофеозом стала системная революция: радикальная трансформация всех сфер жизни общества и самой страны, в которой мы жили. Значение русской революции 1991 г. вновь вышло за локальные отечественные рамки, хотя явно не дотянуло до исторических масштабов Октября 1917 г. Ее же название – «антикоммунистическая», «демократическая», «буржуазная» и т.д. – зависит от вкусовых и идеологических симпатий, но не меняет революционной сути процесса.
Вопрос правильной оценки последних двадцати лет представляет практический, а не только теоретический интерес. Ведь если это была революция, то логически следует вопрос: завершилась она или же нет? Утвердившийся порядок – всерьез и надолго или же следует ожидать новой революционной волны? Можем ли мы худо-бедно (значительно реже – сыто-богато) обустраиваться в новом постреволюционном мире или он не прочнее карточного домика?
Здесь вновь придется обратиться к теории. В современной науке выделяют так называемые «слабый» и «сильный» варианты завершения революции. В слабом варианте революция заканчивается тогда, когда «важнейшим институтам нового режима уже не грозит активный вызов со стороны революционных или контрреволюционных сил» (Джек Голдстоун). Исходя из этого, Французская революция завершилась в термидоре 1799 г., когда Наполеон захватил власть; Октябрьская революция – победой большевиков над белыми армиями и консолидацией политической власти в 1921 г.
Согласно сильному определению, «революция заканчивается лишь тогда, когда ключевые политические и экономические институты отвердели в формах, которые в целом остаются неизменными в течение значительного периода, допустим, 20 лет».
Сильное и слабое определения вполне применимы к русской революции, современниками которой мы все являемся. В минималистском варианте она завершилась передачей власти от Б.Н. Ельцина В.В. Путину и консолидацией последним политической власти, то есть в течение первого президентского срока Путина. В стране нет сил, способных бросить вызов путинскому режиму. Но вот что касается «отвердения» ключевых политических и экономических институтов и, главное, принятия их обществом – вопрос остается открытым.
Для начала приведу фундаментальные аргументы в пользу идеи завершения революции. В обществе и элитах оформилась потребность в стабильности, нормальности, возвращении государства и четких правилах игры, то есть консервативное, антиреволюционное настроение. Революционный маятник от точки «Хаос» движется к точке нового Космоса-порядка. Ergo революция завершилась или находится в нисходящей фазе. По крайней мере на первый взгляд дело выглядит таким образом.
Однако если ситуация действительно столь стабильна и развивается от хорошего к лучшему, почему же неподдельный, экзистенциальный страх у российского правящего класса вызвали «цветные» революции в постсоветском пространстве?
Активность Кремля последние два года проникнута стремлением воспрепятствовать именно революционной смене власти. Это хорошо прослеживается во всех сферах его деятельности – политической, организационной, идеологической и культурной.
Экзальтация контрреволюционной риторики и избыточность контрреволюционных практик свидетельствуют о неуверенности правящего слоя в собственной легитимности, о его экзистенциальной неуверенности. В современной России происходит стремительная конвергенция страха, тревоги и бездомности. Это – базовый опыт русских вне зависимости от социального положения. У российских сверхбогатых и массы народа парадоксально оказывается общий психологический модус – страх и тревога. Тревога перед чем-то, что люди смутно ощущают, но не могут даже описать, не говоря уже о рационализации этого чувства.
По словам одного из ведущих социологов ВЦИОМ В.В. Петухова, русские последние несколько лет переживают острый экзистенциальный кризис: не понимают, для чего и зачем им жить. Когда шла борьба за повседневное выживание, было не до души, но стоило ситуации улучшиться – и смысложизненные проблемы поперли наверх.
Попутно экзистенциальному развивается «кризис надежд»: все меньшее число граждан продолжает рассчитывать на лучшую жизнь, на повышение своего достатка в ближайшие годы. Другими словами, вызванный режимом Путина социальный оптимизм достиг потолка и пошел в обратном направлении (Л.Г. Бызов). В то же время массовые социальные ожидания разогреты так называемыми «общенациональными проектами» и связанной с ними риторикой. Это, конечно, не полномасштабная революция ожиданий, но уже что-то приближающееся к ней, а революция ожиданий, напомню, нередко стимулирует революции социополитические.
В ментальном отношении русское общество представляет впечатляющую амальгаму страха, тревоги, надежды, нарастающих ожиданий и стремительно растущей агрессивности.
Деструкция выражается в динамике убийств (с учетом пропавших без вести Россия – мировой рекордсмен), суицидов (входит в тройку мировых лидеров), немотивированного жестокого насилия, распространяющихся в социальном и культурном пространстве волн взаимного насилия и жестокости. В сущности, мы живем в социальном аду, но именно в силу погруженности в ад не замечаем его: социальная и культурная патология, насилие и жестокость для нас норма, особенно для поколения, социализировавшегося в постсоветскую эпоху и лишенного возможности исторических сравнений.
Историк В.П. Булдаков показал, что Россия переживала похожее состояние в 1920-е гг., на выходе из революции и Гражданской войны. Так что же, мы выходим из ада революции? Однако динамика жестокого немотивированного насилия и агрессии не спадает, а драматически нарастает. Боги Хаоса вовсе не уснули, они жаждут очередного жертвоприношения на свой алтарь.
Тогда, может, Россия находится не в пост-, а в пред- или межреволюционном состоянии? Другими словами, мы переживаем не завершение революции, а всего лишь паузу, временную ремиссию между двумя революционными волнами, наподобие стратегической паузы 1907–1917 гг.?
Однако нарастающая агрессия и просто темная энергия не канализируется в определенное политическое, социокультурное или этническое русло, а рассеивается в социальном пространстве. Она направлена не против общего Врага (кто бы им ни был), а друг против друга, носит характер аутоагрессии. Подобное состояние умов и душ само по себе не ведет к революции, более того, оно способно истощить потенциальную энергию общественного протеста, превратить ее в ничто, в сотрясение воздуха революционной фразой.
В то же самое время своими действиями власть показывает, что революция в России не завершилась: будь ситуация фундаментально стабильной, ей не стоило бы опасаться горстки смутьянов и несанкционированной социальной активности снизу. Но когда любой чих кажется власти угрозой, тем самым она признается в собственной слабости. Фактически Кремль расписывается в страхе перед русским обществом, которое, справедливости ради признаем, приобретает все более пугающий облик.
Так или иначе, в психологическом отношении постреволюционная России вовсе не отвердела. Под тонкой пленкой стабильности скрывается огнедышащая магма тяжелых и больных страстей.
Россия не отвердела также институционально и в плане установления четких правил игры. По иронии, именно правящая группа, казалось бы, больше других заинтересованная в установлении долговременного статус-кво, постоянно его нарушает, выступает источником дестабилизации похлеще всех актуальных (надо сказать, откровенно жалких) русских оппозиционеров и революционеров. «Источник власти и богатства бюрократического класса – это контроль за изменением правил, а никак не соблюдение их на протяжении продолжительного периода времени. Стабильность в более или менее точном понимании этого слова смертельно опасна для всех без исключения представителей властной элиты и потому попросту недостижима в современной России» (Владислав Иноземцев).
Кризис надежд и завышенных ожиданий чреват социальным взрывом
Из этого важного и точного наблюдения следует парадоксальный вывод: главным источником потенциальной дестабилизации России оказывается правящий класс. Постоянно индуцируя волны нестабильности, он управляет страной в режиме «управляемого хаоса», от которого к хаосу неуправляемому – лишь один шаг. И шансы, что сей роковой шаг будет сделан, растут. За последние два-три года мы не раз наблюдали большие и малые социальных кризисы, вызванные исключительно действиями властей: от монетизации льгот до обеспечения населения льготными лекарствами. Более того, качество правящей элиты (в известном смысле – российских элит вообще) таково, что кризисы, причем все большей социальной цены, становятся попросту неизбежными.
Эта неизбежность вызвана формированием российской политико-бюрократической элиты по принципу негативной селекции, отрицательного отбора: начальник должен выглядеть вершиной на фоне своих подчиненных, что, естественно, ведет к прогрессирующему снижению компетентности, эффективности, да и просто деинтеллектуализации. При этом антимеритократический норматив навязывается обществу в целом. Факт, что в России самая известная балерина славна скандалами и сплетнями, а не танцем; что стать эстрадной звездой можно, не имея ни голоса, ни слуха; что модные писатели не знают русской грамоты; что в выступлениях медийных интеллектуалов («говорящих голов» нашего ТВ) глупость, ложь и цинизм все заметнее перевешивают правду и смысл; что после чтения наших газет хочется вымыть руки и душу и т.д.
Мы видим, что новые институты – социополитические и экономические – не только не отвердели, им не дают отвердеть. Не дает именно правящий класс, индуцирующий фундаментальную нестабильность, навязывающий обществу негативные социальные и культурные образцы, работающий, так сказать, на «понижение» социокультурного качества, ухудшение человеческого материала.
В более широком смысле фундаментальным фактором нестабильности остаются отношения власти и общества, государства и русского народа. Ведь что на самом деле служит главным итогом революции, если экономического процветания в результате ее быть не может, а вдохновляющая утопия социального освобождения на деле оборачивается своей противоположностью? Обобщенным революционным результатом оказывается государство, способное развязать узел дореволюционных противоречий и выглядящее в перспективе общественного мнения более эффективным и справедливым, чем государство, разрушенное революцией.
Эффективность путинского государства сомнительна, а его торжествующая несправедливость буквально вопиет о себе. Лишь 17,1% граждан страны считают нынешний строй справедливым, эффективным и подходящим для России на перспективу (Л.Г. Бызов).
В настоящее время происходит всемирно-исторический (не только российский!) сдвиг от социального государства, государства всеобщего социального обеспечения (welfare state) к новому типу государства. Известный русский историк А.И. Фурсов называет этот новый тип «корпорацией-государством». Левый американский автор Дэвид Харви – «неолиберальным». Вполне приложимо и определение «олигархическое государство».
Несмотря на различие в терминах, определяющих грядущее государство, отечественные и западные исследователи близким или идентичным образом характеризуют его сущностные признаки. Впечатляющее совпадение и взаимодополнение, за исключением некоторых нюансов, теоретических описаний нового государства наталкивает на следующую важную мысль: Запад и Россия находятся в общем векторе историко-культурного развития, движутся в одном направлении, хотя и находятся на разных стадиях этого движения.
Что же за государство формируется на наших глазах – в России быстрее и открыто, на Западе – медленнее и завуалированно?
Его характерообразующие черты следующие. Во-первых, такое государство рассматривает общенациональные интересы сквозь призму групповых и корпоративных интересов, которым отдается безусловный приоритет при проведении любой политики. В своем поведении оно руководствуется исключительно экономикоцентрической логикой, стараясь минимизировать социальные и антропологические инвестиции.
Вторая принципиальная черта корпорации-государства – отказ от определения, что справедливо, а что нет, составляющего главную прерогативу и смысл существования государства (Аристотель). Это подрывает легитимность государства и взрывает социальный космос.
Тем самым третьей основополагающей чертой корпорации-государства оказывается его субстанциальная враждебность человеческому типу социальности и, соответственно, объективно разрушительный характер в отношении человеческого общества, что угрожает возвратом к классовой войне глобального масштаба.
Лаконично, но емко современную российскую ситуацию характеризует столетней давности формула В.И. Ульянова-Ленина о России как самом слабом звене мировой капиталистической системы. Эта слабость вызвана одновременной концентрацией неразрешенных противоречий старой, социалистической, и появлением противоречий новой, капиталистической, эпох, причем в капиталистическом развитии Россия в некоторых отношениях перегнала Запад (что вообще нередко случается с теми, кто поздно стартовал и спрямил исторический путь). В то же время в России разрушены социальные и культурно-идеологические механизмы стабильности старой эпохи и не созданы механизмы новой стабильности, новая страховочная сетка.
В сухом остатке остается следующее: интересы российского государства субстанциально враждебны интересам общества. В общем-то, русские люди давно об этом знают или догадываются. Признавая нормативную важность государства – в этом смысле маятник нашей истории действительно прошел крайнюю точку анархии, – они крайне низко оценивают актуальное государство.
Что же дальше? Самотрансформация корпорации-государства в нечто более гуманное и общенациональное невозможна в силу антропологической природы конституировавших его кланов. Единственный шанс общества защитить свои права – в борьбе, единственная возможность изменить свою участь и вернуться на путь социального прогресса – в сносе государственно-властной машины и изменении вектора развития.
Подобное капитальное изменение, случись оно, по сути будет революцией, точнее, второй революционной волной после временной стабилизации. Революцией будет даже трансформация несравненно меньшей глубины и масштаба – снос «управляемой демократии», то есть фасада классовой власти.
Сегодняшняя Россия застряла в промежутке меж двух революций
Присоединяясь к аналитическому мнению о встроенных дефектах и слабостях режима «управляемой (имитационной) демократии», я не разделяю наивных упований, будто его крах станет переходом к демократии подлинной, настоящей. Подобная точка зрения имплицитно или эксплицитно выражена в многочисленных политологических анализах путинского режима. Нет никакого «железного» закона социальных наук о неизбежности перехода к демократии. На смену «управляемой демократии» как стыдливого полуавторитаризма, демократического фасада сущностно недемократической власти вполне может прийти «железная пята» – открытое классовое господство, откровенный авторитаризм. Это ведь тоже будет революцией!
Мы не можем предсказать революцию, зато можем с большой вероятностью предвидеть государственный кризис.
Применение к России оппозиции «государственный кризис – революция» дает следующие результаты. Подавляющее большинство независимых экспертов (а ex officio и немалая часть находящихся на госслужбе или вынужденных демонстрировать корпоративный оптимизм) считает серьезный кризис в России высоковероятным и даже неизбежным.
Большинство экспертов оценивает горизонт стабильности в 2–5 лет и полагает, что развивающийся кризис довольно быстро примет системный и общенациональный характер. Некоторые популярные аналитические сценарии с впечатляющим реализмом живописуют, как в один далеко не прекрасный день мы с изумлением увидим пустую казну, отказ государства от своих социальных обязательств, распад социальной инфраструктуры и апеллирующие к народным массам, передравшиеся между собой элитные группировки.
Как правило, подобные сценарии опираются на анализ экономических и финансовых факторов в контексте идеи экономической цикличности. В духе библейской метафоры они полагают, что семь тучных коров в России сменятся семью тощими. И при этом уверены, что у российского «фараона» нет в запасе своего прозорливого и рачительного Иосифа.
В отношении же перспективы революции экспертное сообщество занимает агностицистскую позицию. Но так ли уж она оправданна? Ведь потенциальный кризис фактически станет революцией. Почему? Теоретически системный и общенациональный кризис предполагает значительную революционную ситуацию. В контексте же не отвердевшего в России постреволюционного порядка кризис, потрясший его основы, поставивший их под сомнение, объективно окажется новой революционной волной.
Рискну высказать несколько предположений насчет потенциального революционного кризиса. Во-первых, главенствующее значение для его возникновения и развития будут иметь не финансовые и экономические факторы, а морально-психологическое состояние общества и элит. Финансовый или фискальный кризис – спичка, состояние умов – хворост. Высох он или нет?
По данным Л.Г. Бызова, почти треть населения страны (32,5%) выражает готовность к революционным методам действий для создания более справедливого и эффективного общественного строя. Хотя потенциально революционная позиция этой трети населения не вылилась в актуальные политические действия, само существование значительной и радикально настроенной группы населения свидетельствует о глубинной нестабильности отечественного общества. Для массы людей идея революции не табуирована культурно и приемлема психологически. Выльется ли подобная готовность в революционную стихию? Это как раз зависит от того, найдутся ли у революционной пехоты вожаки, и от того, как поведет себя элита.
Во всех предшествующих революционных кризисах элиты разбегались, но такое поведение не обречено повторяться.
Во-вторых, социальный аспект революционного кризиса будет неразрывно переплетен с национальным, точнее, с русским этническим. Ведь главный социальный вопрос современной России – русский вопрос. Русские составляют социально подавленное и этнически ущемленное большинство страны, социальное и национальное измерения в данном случае совпадают.
В-третьих, до сих пор русские революции совпадали с мировыми (или общеевропейскими) системными кризисами. Не станет исключением и новая революция. Рубеж тысячелетий – это и рубеж исторических эпох, смена которых превзойдет по своим масштабам, глубине, значению и последствиям падение Рима и наступление «темных веков».
В-четвертых, новая волна русской революции окажется революцией низкой интенсивности. По своему физическому и морально-психологическому состоянию наше общество способно на бурные разовые всплески напряжения и агрессии, но не на устойчивую вражду и длительную гражданскую войну. В этом смысле витальная слабость русского народа выступает ограничителем масштабов и глубины революции, в частности революционного насилия.
Однако эта же слабость ставит под сомнение возможность успешного выхода России даже из революции низкой интенсивности. Новая Смута происходит в ситуации русского этнического надлома: впервые за последние пятьсот лет русские перестали ощущать себя сильным, уверенным и успешным в истории народом. Это означает драматическое уменьшение шансов России и русских на повторную «сборку» после очередного приступа Хаоса. Мы не только не знаем, «что же будет с Родиной и с нами», но вообще не можем быть уверены, что после новой революционной волны Родина и мы останемся.
Валерий СОЛОВЕЙ, доктор исторических наук
События последних двадцати лет в России, безусловно, должны квалифицироваться как революция. В теоретическом плане она чрезвычайно интересна как сочетание нескольких типов революционных событий. Начиналось все как классическая революция сверху (реформы М.С. Горбачева). Затем революция сверху переросла в революцию социальную (массовые движения протеста снизу) и политическую (трансформация государственных институтов). Апофеозом стала системная революция: радикальная трансформация всех сфер жизни общества и самой страны, в которой мы жили. Значение русской революции 1991 г. вновь вышло за локальные отечественные рамки, хотя явно не дотянуло до исторических масштабов Октября 1917 г. Ее же название – «антикоммунистическая», «демократическая», «буржуазная» и т.д. – зависит от вкусовых и идеологических симпатий, но не меняет революционной сути процесса.
Вопрос правильной оценки последних двадцати лет представляет практический, а не только теоретический интерес. Ведь если это была революция, то логически следует вопрос: завершилась она или же нет? Утвердившийся порядок – всерьез и надолго или же следует ожидать новой революционной волны? Можем ли мы худо-бедно (значительно реже – сыто-богато) обустраиваться в новом постреволюционном мире или он не прочнее карточного домика?
Здесь вновь придется обратиться к теории. В современной науке выделяют так называемые «слабый» и «сильный» варианты завершения революции. В слабом варианте революция заканчивается тогда, когда «важнейшим институтам нового режима уже не грозит активный вызов со стороны революционных или контрреволюционных сил» (Джек Голдстоун). Исходя из этого, Французская революция завершилась в термидоре 1799 г., когда Наполеон захватил власть; Октябрьская революция – победой большевиков над белыми армиями и консолидацией политической власти в 1921 г.
Согласно сильному определению, «революция заканчивается лишь тогда, когда ключевые политические и экономические институты отвердели в формах, которые в целом остаются неизменными в течение значительного периода, допустим, 20 лет».
Сильное и слабое определения вполне применимы к русской революции, современниками которой мы все являемся. В минималистском варианте она завершилась передачей власти от Б.Н. Ельцина В.В. Путину и консолидацией последним политической власти, то есть в течение первого президентского срока Путина. В стране нет сил, способных бросить вызов путинскому режиму. Но вот что касается «отвердения» ключевых политических и экономических институтов и, главное, принятия их обществом – вопрос остается открытым.
Для начала приведу фундаментальные аргументы в пользу идеи завершения революции. В обществе и элитах оформилась потребность в стабильности, нормальности, возвращении государства и четких правилах игры, то есть консервативное, антиреволюционное настроение. Революционный маятник от точки «Хаос» движется к точке нового Космоса-порядка. Ergo революция завершилась или находится в нисходящей фазе. По крайней мере на первый взгляд дело выглядит таким образом.
Однако если ситуация действительно столь стабильна и развивается от хорошего к лучшему, почему же неподдельный, экзистенциальный страх у российского правящего класса вызвали «цветные» революции в постсоветском пространстве?
Активность Кремля последние два года проникнута стремлением воспрепятствовать именно революционной смене власти. Это хорошо прослеживается во всех сферах его деятельности – политической, организационной, идеологической и культурной.
Экзальтация контрреволюционной риторики и избыточность контрреволюционных практик свидетельствуют о неуверенности правящего слоя в собственной легитимности, о его экзистенциальной неуверенности. В современной России происходит стремительная конвергенция страха, тревоги и бездомности. Это – базовый опыт русских вне зависимости от социального положения. У российских сверхбогатых и массы народа парадоксально оказывается общий психологический модус – страх и тревога. Тревога перед чем-то, что люди смутно ощущают, но не могут даже описать, не говоря уже о рационализации этого чувства.
По словам одного из ведущих социологов ВЦИОМ В.В. Петухова, русские последние несколько лет переживают острый экзистенциальный кризис: не понимают, для чего и зачем им жить. Когда шла борьба за повседневное выживание, было не до души, но стоило ситуации улучшиться – и смысложизненные проблемы поперли наверх.
Попутно экзистенциальному развивается «кризис надежд»: все меньшее число граждан продолжает рассчитывать на лучшую жизнь, на повышение своего достатка в ближайшие годы. Другими словами, вызванный режимом Путина социальный оптимизм достиг потолка и пошел в обратном направлении (Л.Г. Бызов). В то же время массовые социальные ожидания разогреты так называемыми «общенациональными проектами» и связанной с ними риторикой. Это, конечно, не полномасштабная революция ожиданий, но уже что-то приближающееся к ней, а революция ожиданий, напомню, нередко стимулирует революции социополитические.
В ментальном отношении русское общество представляет впечатляющую амальгаму страха, тревоги, надежды, нарастающих ожиданий и стремительно растущей агрессивности.
Деструкция выражается в динамике убийств (с учетом пропавших без вести Россия – мировой рекордсмен), суицидов (входит в тройку мировых лидеров), немотивированного жестокого насилия, распространяющихся в социальном и культурном пространстве волн взаимного насилия и жестокости. В сущности, мы живем в социальном аду, но именно в силу погруженности в ад не замечаем его: социальная и культурная патология, насилие и жестокость для нас норма, особенно для поколения, социализировавшегося в постсоветскую эпоху и лишенного возможности исторических сравнений.
Историк В.П. Булдаков показал, что Россия переживала похожее состояние в 1920-е гг., на выходе из революции и Гражданской войны. Так что же, мы выходим из ада революции? Однако динамика жестокого немотивированного насилия и агрессии не спадает, а драматически нарастает. Боги Хаоса вовсе не уснули, они жаждут очередного жертвоприношения на свой алтарь.
Тогда, может, Россия находится не в пост-, а в пред- или межреволюционном состоянии? Другими словами, мы переживаем не завершение революции, а всего лишь паузу, временную ремиссию между двумя революционными волнами, наподобие стратегической паузы 1907–1917 гг.?
Однако нарастающая агрессия и просто темная энергия не канализируется в определенное политическое, социокультурное или этническое русло, а рассеивается в социальном пространстве. Она направлена не против общего Врага (кто бы им ни был), а друг против друга, носит характер аутоагрессии. Подобное состояние умов и душ само по себе не ведет к революции, более того, оно способно истощить потенциальную энергию общественного протеста, превратить ее в ничто, в сотрясение воздуха революционной фразой.
В то же самое время своими действиями власть показывает, что революция в России не завершилась: будь ситуация фундаментально стабильной, ей не стоило бы опасаться горстки смутьянов и несанкционированной социальной активности снизу. Но когда любой чих кажется власти угрозой, тем самым она признается в собственной слабости. Фактически Кремль расписывается в страхе перед русским обществом, которое, справедливости ради признаем, приобретает все более пугающий облик.
Так или иначе, в психологическом отношении постреволюционная России вовсе не отвердела. Под тонкой пленкой стабильности скрывается огнедышащая магма тяжелых и больных страстей.
Россия не отвердела также институционально и в плане установления четких правил игры. По иронии, именно правящая группа, казалось бы, больше других заинтересованная в установлении долговременного статус-кво, постоянно его нарушает, выступает источником дестабилизации похлеще всех актуальных (надо сказать, откровенно жалких) русских оппозиционеров и революционеров. «Источник власти и богатства бюрократического класса – это контроль за изменением правил, а никак не соблюдение их на протяжении продолжительного периода времени. Стабильность в более или менее точном понимании этого слова смертельно опасна для всех без исключения представителей властной элиты и потому попросту недостижима в современной России» (Владислав Иноземцев).
Кризис надежд и завышенных ожиданий чреват социальным взрывом
Из этого важного и точного наблюдения следует парадоксальный вывод: главным источником потенциальной дестабилизации России оказывается правящий класс. Постоянно индуцируя волны нестабильности, он управляет страной в режиме «управляемого хаоса», от которого к хаосу неуправляемому – лишь один шаг. И шансы, что сей роковой шаг будет сделан, растут. За последние два-три года мы не раз наблюдали большие и малые социальных кризисы, вызванные исключительно действиями властей: от монетизации льгот до обеспечения населения льготными лекарствами. Более того, качество правящей элиты (в известном смысле – российских элит вообще) таково, что кризисы, причем все большей социальной цены, становятся попросту неизбежными.
Эта неизбежность вызвана формированием российской политико-бюрократической элиты по принципу негативной селекции, отрицательного отбора: начальник должен выглядеть вершиной на фоне своих подчиненных, что, естественно, ведет к прогрессирующему снижению компетентности, эффективности, да и просто деинтеллектуализации. При этом антимеритократический норматив навязывается обществу в целом. Факт, что в России самая известная балерина славна скандалами и сплетнями, а не танцем; что стать эстрадной звездой можно, не имея ни голоса, ни слуха; что модные писатели не знают русской грамоты; что в выступлениях медийных интеллектуалов («говорящих голов» нашего ТВ) глупость, ложь и цинизм все заметнее перевешивают правду и смысл; что после чтения наших газет хочется вымыть руки и душу и т.д.
Мы видим, что новые институты – социополитические и экономические – не только не отвердели, им не дают отвердеть. Не дает именно правящий класс, индуцирующий фундаментальную нестабильность, навязывающий обществу негативные социальные и культурные образцы, работающий, так сказать, на «понижение» социокультурного качества, ухудшение человеческого материала.
В более широком смысле фундаментальным фактором нестабильности остаются отношения власти и общества, государства и русского народа. Ведь что на самом деле служит главным итогом революции, если экономического процветания в результате ее быть не может, а вдохновляющая утопия социального освобождения на деле оборачивается своей противоположностью? Обобщенным революционным результатом оказывается государство, способное развязать узел дореволюционных противоречий и выглядящее в перспективе общественного мнения более эффективным и справедливым, чем государство, разрушенное революцией.
Эффективность путинского государства сомнительна, а его торжествующая несправедливость буквально вопиет о себе. Лишь 17,1% граждан страны считают нынешний строй справедливым, эффективным и подходящим для России на перспективу (Л.Г. Бызов).
В настоящее время происходит всемирно-исторический (не только российский!) сдвиг от социального государства, государства всеобщего социального обеспечения (welfare state) к новому типу государства. Известный русский историк А.И. Фурсов называет этот новый тип «корпорацией-государством». Левый американский автор Дэвид Харви – «неолиберальным». Вполне приложимо и определение «олигархическое государство».
Несмотря на различие в терминах, определяющих грядущее государство, отечественные и западные исследователи близким или идентичным образом характеризуют его сущностные признаки. Впечатляющее совпадение и взаимодополнение, за исключением некоторых нюансов, теоретических описаний нового государства наталкивает на следующую важную мысль: Запад и Россия находятся в общем векторе историко-культурного развития, движутся в одном направлении, хотя и находятся на разных стадиях этого движения.
Что же за государство формируется на наших глазах – в России быстрее и открыто, на Западе – медленнее и завуалированно?
Его характерообразующие черты следующие. Во-первых, такое государство рассматривает общенациональные интересы сквозь призму групповых и корпоративных интересов, которым отдается безусловный приоритет при проведении любой политики. В своем поведении оно руководствуется исключительно экономикоцентрической логикой, стараясь минимизировать социальные и антропологические инвестиции.
Вторая принципиальная черта корпорации-государства – отказ от определения, что справедливо, а что нет, составляющего главную прерогативу и смысл существования государства (Аристотель). Это подрывает легитимность государства и взрывает социальный космос.
Тем самым третьей основополагающей чертой корпорации-государства оказывается его субстанциальная враждебность человеческому типу социальности и, соответственно, объективно разрушительный характер в отношении человеческого общества, что угрожает возвратом к классовой войне глобального масштаба.
Лаконично, но емко современную российскую ситуацию характеризует столетней давности формула В.И. Ульянова-Ленина о России как самом слабом звене мировой капиталистической системы. Эта слабость вызвана одновременной концентрацией неразрешенных противоречий старой, социалистической, и появлением противоречий новой, капиталистической, эпох, причем в капиталистическом развитии Россия в некоторых отношениях перегнала Запад (что вообще нередко случается с теми, кто поздно стартовал и спрямил исторический путь). В то же время в России разрушены социальные и культурно-идеологические механизмы стабильности старой эпохи и не созданы механизмы новой стабильности, новая страховочная сетка.
В сухом остатке остается следующее: интересы российского государства субстанциально враждебны интересам общества. В общем-то, русские люди давно об этом знают или догадываются. Признавая нормативную важность государства – в этом смысле маятник нашей истории действительно прошел крайнюю точку анархии, – они крайне низко оценивают актуальное государство.
Что же дальше? Самотрансформация корпорации-государства в нечто более гуманное и общенациональное невозможна в силу антропологической природы конституировавших его кланов. Единственный шанс общества защитить свои права – в борьбе, единственная возможность изменить свою участь и вернуться на путь социального прогресса – в сносе государственно-властной машины и изменении вектора развития.
Подобное капитальное изменение, случись оно, по сути будет революцией, точнее, второй революционной волной после временной стабилизации. Революцией будет даже трансформация несравненно меньшей глубины и масштаба – снос «управляемой демократии», то есть фасада классовой власти.
Сегодняшняя Россия застряла в промежутке меж двух революций
Присоединяясь к аналитическому мнению о встроенных дефектах и слабостях режима «управляемой (имитационной) демократии», я не разделяю наивных упований, будто его крах станет переходом к демократии подлинной, настоящей. Подобная точка зрения имплицитно или эксплицитно выражена в многочисленных политологических анализах путинского режима. Нет никакого «железного» закона социальных наук о неизбежности перехода к демократии. На смену «управляемой демократии» как стыдливого полуавторитаризма, демократического фасада сущностно недемократической власти вполне может прийти «железная пята» – открытое классовое господство, откровенный авторитаризм. Это ведь тоже будет революцией!
Мы не можем предсказать революцию, зато можем с большой вероятностью предвидеть государственный кризис.
Применение к России оппозиции «государственный кризис – революция» дает следующие результаты. Подавляющее большинство независимых экспертов (а ex officio и немалая часть находящихся на госслужбе или вынужденных демонстрировать корпоративный оптимизм) считает серьезный кризис в России высоковероятным и даже неизбежным.
Большинство экспертов оценивает горизонт стабильности в 2–5 лет и полагает, что развивающийся кризис довольно быстро примет системный и общенациональный характер. Некоторые популярные аналитические сценарии с впечатляющим реализмом живописуют, как в один далеко не прекрасный день мы с изумлением увидим пустую казну, отказ государства от своих социальных обязательств, распад социальной инфраструктуры и апеллирующие к народным массам, передравшиеся между собой элитные группировки.
Как правило, подобные сценарии опираются на анализ экономических и финансовых факторов в контексте идеи экономической цикличности. В духе библейской метафоры они полагают, что семь тучных коров в России сменятся семью тощими. И при этом уверены, что у российского «фараона» нет в запасе своего прозорливого и рачительного Иосифа.
В отношении же перспективы революции экспертное сообщество занимает агностицистскую позицию. Но так ли уж она оправданна? Ведь потенциальный кризис фактически станет революцией. Почему? Теоретически системный и общенациональный кризис предполагает значительную революционную ситуацию. В контексте же не отвердевшего в России постреволюционного порядка кризис, потрясший его основы, поставивший их под сомнение, объективно окажется новой революционной волной.
Рискну высказать несколько предположений насчет потенциального революционного кризиса. Во-первых, главенствующее значение для его возникновения и развития будут иметь не финансовые и экономические факторы, а морально-психологическое состояние общества и элит. Финансовый или фискальный кризис – спичка, состояние умов – хворост. Высох он или нет?
По данным Л.Г. Бызова, почти треть населения страны (32,5%) выражает готовность к революционным методам действий для создания более справедливого и эффективного общественного строя. Хотя потенциально революционная позиция этой трети населения не вылилась в актуальные политические действия, само существование значительной и радикально настроенной группы населения свидетельствует о глубинной нестабильности отечественного общества. Для массы людей идея революции не табуирована культурно и приемлема психологически. Выльется ли подобная готовность в революционную стихию? Это как раз зависит от того, найдутся ли у революционной пехоты вожаки, и от того, как поведет себя элита.
Во всех предшествующих революционных кризисах элиты разбегались, но такое поведение не обречено повторяться.
Во-вторых, социальный аспект революционного кризиса будет неразрывно переплетен с национальным, точнее, с русским этническим. Ведь главный социальный вопрос современной России – русский вопрос. Русские составляют социально подавленное и этнически ущемленное большинство страны, социальное и национальное измерения в данном случае совпадают.
В-третьих, до сих пор русские революции совпадали с мировыми (или общеевропейскими) системными кризисами. Не станет исключением и новая революция. Рубеж тысячелетий – это и рубеж исторических эпох, смена которых превзойдет по своим масштабам, глубине, значению и последствиям падение Рима и наступление «темных веков».
В-четвертых, новая волна русской революции окажется революцией низкой интенсивности. По своему физическому и морально-психологическому состоянию наше общество способно на бурные разовые всплески напряжения и агрессии, но не на устойчивую вражду и длительную гражданскую войну. В этом смысле витальная слабость русского народа выступает ограничителем масштабов и глубины революции, в частности революционного насилия.
Однако эта же слабость ставит под сомнение возможность успешного выхода России даже из революции низкой интенсивности. Новая Смута происходит в ситуации русского этнического надлома: впервые за последние пятьсот лет русские перестали ощущать себя сильным, уверенным и успешным в истории народом. Это означает драматическое уменьшение шансов России и русских на повторную «сборку» после очередного приступа Хаоса. Мы не только не знаем, «что же будет с Родиной и с нами», но вообще не можем быть уверены, что после новой революционной волны Родина и мы останемся.
События последних двадцати лет в России, безусловно, должны квалифицироваться как революция. В теоретическом плане она чрезвычайно интересна как сочетание нескольких типов революционных событий. Начиналось все как
классическая революция сверху (реформы М.С. Горбачева). Затем революция сверху переросла в революцию социальную
классическая революция сверху (реформы М.С. Горбачева). Затем революция сверху переросла в революцию социальную
Почему должны квалифицироваться именно так?
Может быть корректнее сказать - попытки эволюционных преобразований?
Горбачев реформатор, а события революционные?
Реформы и есть реформы, без революции.
c
crataegus
Может быть корректнее сказать - попытки эволюционных преобразований?
согласна, под классическое марксистское определение термина не подходит.
Может, сейчас политологи уже не-классическим пользуются?
Т
Тристрам Шенди
источник
Так и знал - написано три года назад, до есть в "докризисную" пору.
Я думаю, сегодня бы тональность существенно поменялась бы в сторону большей конкретики оценок - негативных, естественно, и автору бы пришлось выйти за рамки респектабельной академической риторики.
c
crataegus
написано три года назад,
а как Вы это установили? Я не смогла дату найти. Ну и, автор пишет про 20 лет... три года назад писал бы - пятнадцать.
Я думаю, сегодня бы
тональность существенно поменялась бы в сторону большей конкретики оценок - негативных
да. Но даже если ей три года - выглядит актуально.
Т
Тристрам Шенди
а как Вы это установили? Я не смогла дату найти.
Идём по ссылке. Видим справа от названия сайта надпись "Архив от 29 октября 2007 года". Сомневаемся. Заходим на главную страницу "от сегодня". Ищем раздел "архив". Находим выпуск от 29 октября 2007 года. Смотрим эту статью.
Вот.
Авторизуйтесь, чтобы принять участие в дискуссии.