Уловка 22
В
Вanzay
Кстате, кому охото у мну есть старинная в электронном виде .тхт
A
-= Arbitr =-
Кстате, кому охото у мну есть старинная в электронном виде .тхт
О! Тафай — буду читать в наладоннике, он как раз тока тхт. хавает.
Какая у вас улыбка.
Производство: Свердловская киностудия, 1974 год.
По мотивам повести В.Краковского.
Режиссёр: Олег Николаевский
Композитор: Евгений Стихин.
Автор сценария: Владимир Валуцкий.
В ролях:
Алексей Мокроусов (Сергей Савинов)
Александр Ширвиндт (отец)
Ээве Киви (мать)
Валентина Сперантова (бабушка)
Юрий Пузырев (Кирилл Васильевич)
Расми Джабраилов (Директор парка)
Мария Миронова (Ольга Павловна)/
Наталья Богунова (Соломина)
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Производство: Свердловская киностудия, 1974 год.
По мотивам повести В.Краковского.
Режиссёр: Олег Николаевский
Композитор: Евгений Стихин.
Автор сценария: Владимир Валуцкий.
В ролях:
Алексей Мокроусов (Сергей Савинов)
Александр Ширвиндт (отец)
Ээве Киви (мать)
Валентина Сперантова (бабушка)
Юрий Пузырев (Кирилл Васильевич)
Расми Джабраилов (Директор парка)
Мария Миронова (Ольга Павловна)/
Наталья Богунова (Соломина)
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Фотография из Фотогалереи на E1.ru
Какой Свердловск солнечный.
В фильмах редко Екб замечала. Видела в фильме по Токаревой... "Ты у меня есть" по-моему назывался. Но там он мрачный какой-то. Времена перестроечные или начало 90-х.
Б
Безрюмки-Встужева
Андрей Наврозов-
"Помните, как «метафизическая связь трансцендентальных предпосылок» высмеивается у Андрея Белого:
Рассеется она, как дым:
Она не жизнь, а тень суждений...
И клонится лицом своим
В лиловые кусты сирени.
Читатель отчасти прав, но не потому что я в очередной раз намереваюсь его надуть, а потому что назвать вещи своими именами в современном мире не так просто, как иногда кажется. Когда разгневанный предательством Мурки бандит упрекает подругу, негодуя: «Разве тебе плохо жилось промежду нами? Разве мало было барахла?», он попадает в положение автора, от которого общество требует поменьше чахлой риторики и побольше пневматической конкретики. «Раньше ты носила лаковые туфли, — послушно развивает ворюга вчерне намеченную мысль, — лаковые туфли на большой, а теперь ты ходишь в порванных спортсменках, и чулок нет пары ни одной». Последую и я его примеру.
Конкретным воплощением с недавнего времени исчезающих вещей является поваренная соль. В Палермо я ее покупаю у разносчика, который объезжает город на темно-зеленом трехколесном грузовичке с жестяным рупором, откуда и проистекает информация, что товар с соляных мелей Марсалы и солонее на свете не бывает. За четыре евро покупателю предлагается связка из 16 полиэтиленовых пакетов по полкило — дороговато, конечно, но, учитывая, что нет лучше подарка, чем пакет морской соли из Марсалы, я раскошеливаюсь. Особенно эффектен такой подарок в Лондоне, где, как только я вытаскиваю прозрачный пакет из кармана доставшегося мне по наследству пальто, вся «рыжая спесь англичанок», которой так восторгался наивный Мандельштам, моментально с них сходит. Кто знает, быть может, их огорчает, что я не привез им кокаин.
Грузовичок приезжает все реже, а в корзинках покупателей в местном супермаркете я все чаще замечаю общенациональные упаковки, напоминающие американскую Morton's Salt, с патентованным носиком для удобства и девизом «Сыпет, как дождь, даже в дождь!» или что-то в этом роде. На самом деле девиз — глупейшая адаптация английской поговорки, означающей «беда никогда не приходит одна» или, в крайнем случае, «то пусто, то густо», но не до копанья же в ассоциациях нормальным людям, правда?
Важнее другое. Идея, что у соли может быть вкус, не приходила в голову копирайтерам рекламных агентств за всю историю существования марки. Соль должна сыпаться и сыпать ее должно быть удобно — вот и все, на чем можно построить рекламную кампанию этого продукта. Сыпаться — вот в чем соль американской истории.
В США, как, впрочем, и в Англии и прочих странах первого мира, покупатели побогаче и покапризней поняли, что, подобно приобретающему детские велосипеды и дамские сумочки, довольствующийся малым не будет счастлив и что принцип распространяется и на поваренную соль. Вместо ширпотреба Morton's начали продаваться марки французской и итальянской «морской» соли, без лозунгов и патентованного носика, зато втридорога и более «натуральной». Как все революции в жизни потребителя, революция оказалась буржуазной: новый товар был лишь новой формой обмана чувств. Зажравшихся ширпотребом соблазнили происхождением продукта, а о том, что у соли, помимо способности сыпаться и родословной, как у Луи-Филиппа, должен быть вкус, им так ничего и не сказали.
Имманентность соли, с правом фигурировать в деле как вещдок №1, подчеркивается словами из Нагорной проповеди: «Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям». Современное толкование, на примере одного из богословов Интернета, строится таким образом: «В старину соли было мало. Удивлялись соли, а не христианам. Сегодня положение нормальнее. Гордиться тем, что нас назвали солью, неразумно». То есть буквально то, что говорили иностранцам, показывая им Ясную Поляну: «До Великой Октябрьской социалистической революции этим поместьем пользовался выдающийся писатель, граф Толстой. При советской власти тысячи выдающихся писателей пользуются этим поместьем».
Человек, однажды вкусивший кривой, местами еще зеленый, «бабушкин» помидор, посыпанный солью с грузовичка, — это человек, отныне понимающий разницу между одним писателем и тысячью, человек, для которого исчезновение вещей будет пожизненной травмой. В январе 1917 года Пастернак писал другу: «Нет того дива на земле, перед которым стало бы в тупик диво человеческого восприятия; надо только, чтобы это диво было на земле». А три года спустя он писал: «Единственно реальна тут нищета».
В конце 1920 года, когда дива больше в природе не было и оставалась одна нищета, в письме к тому же знакомцу поэт вспоминал переезд семьи на Волхонку, когда ему было 20 лет. Мать собирала вещи, и ему было «больно, что она загромождена таким количеством пыльной, деревянной, шерстяной и стеклянной неприязни», но «попробуй кому-нибудь об этом сказать, так тебя обличат во лжи: как же, скажут, ведь это все сплошь ваши вещи, и квартира ваша». И вот, стоило попасться под руку в хаосе переезда вещам из числа тех, «что называют красивой хорошей вещью», как он обращался к ним как к «заступникам». Мать его от них безжалостно отрывала: «Нельзя так, Боря. Ты чего это зазевался. Ну в чем дело? Свеча как свеча. А это! Ленты».
Под игом ностальгии, с тоскливым чувством случайно обнаруженной пропажи, поэт уверяет адресата письма, что «если бы я когда-нибудь, расфилософствовавшись, решил заняться проблемою прекрасного... я обязательно бы вернулся к описанному ощущению, и его обособил, и попристальнее вгляделся в его своеобразие, и проанализировал бы не любовь, не жизнь, не стихи, не вас, не себя, а именно успокоительное простосердечие этих дивных вещей».
Но то были «перчатки», «свечи» и «ленты». А это — поваренная соль! Соль, которой лишь во время Гражданской войны не хватало, как не хватало людям мыла, махорки и спичек. Следовательно, иго ностальгии сегодня должно быть стократ сокрушительней, а весть о пропаже стократ тревожней, чем в 1920 году у Пастернака. В написанной позже «Охранной грамоте», в описании разрыва с возлюбленной, которым напитано все его раннее творчество, поэту ничего не оставалось, как прибегнуть к образу подмененной материи: «Меня окружали изменившиеся вещи». Как они изменились с тех пор, даже ему, философу и неокантианскому эксперту по подобьям, было бы трудно представить.
Если у земли действительно есть пуп, то грузовичок фирмы «Апе» — это пуповина, связывающая человечество с тем баснословным временем, когда, по словам Пастернака, «мы были людьми». На таких же грузовичках, медлительных и убогих, как божьи коровки, на пьяццу перед моим домом приезжают точильщик ножей, торговец сицилийской пиццей «сфинчоне» и прочие пришельцы из вчерашнего несбывшегося.
Приезжает и зеленщик, у которого прошлым летом, согласно записи в дневнике, за 15 евро я купил следующее: «Две желтые, как шафран, дыни, три килограмма мускатного винограда, два килограмма поздних персиков с близлежащих холмов, по килограмму слив и хурмы, кочан капусты, дюжину лимонов, полдюжины груш неизвестного сорта, но размером с овечью голову, и плетенку только что сорванных с дерева, в живом облачении из неполированного малахита, грецких орехов. С солью из Марсалы все эти вещи роднит то, что в каждой из них есть вкус».
Приобретенная чуть ли не оптом ностальгия оттеняется образами с блошиного рынка, который устраивают на пьяцце по воскресеньям и где, среди полезных ступ и красивых ваз, натыкаешься на продукцию последних пятидесяти лет цивилизации. И тогда хочется завопить: «Послушайте, кто из нас в здравом уме польстится на килограмм мобильного телефона Motorola DynaTac 8900x или на целых семь компьютера Macintosh с 1 мегабайтом RAM? Кому нужны все эти обляпанные краской eight-track tapes, пузырящиеся на солнце виниловые singles, страшные, как циклоп, фотоаппараты Fuji, поцарапанные Sony Walkmans, мутные сосуды из Tupperware и детские игрушечные ружья из Armalite? Понимаете, это не реалии! Это не ценности! Прикасаясь к ним, никто не задумается об успокоительном простосердечии этих дивных вещей. А защищая мир, их производящий, никому не захочется пожертвовать жизнью!»
Повсеместное исчезновение вкуса у обыкновенной соли современно исчезновению вкуса у прогрессивного человечества и еще один знак того, что мы живем в последние времена. Зонтику девочки на рекламном щите Morton's Salt не оградить хитрую и ловкую цивилизацию от Апокалипсиса, как не спасти кожаной тужурочке предавшую свой мир Мурку от блатной справедливости.(сноб.ру)
"Помните, как «метафизическая связь трансцендентальных предпосылок» высмеивается у Андрея Белого:
Рассеется она, как дым:
Она не жизнь, а тень суждений...
И клонится лицом своим
В лиловые кусты сирени.
Читатель отчасти прав, но не потому что я в очередной раз намереваюсь его надуть, а потому что назвать вещи своими именами в современном мире не так просто, как иногда кажется. Когда разгневанный предательством Мурки бандит упрекает подругу, негодуя: «Разве тебе плохо жилось промежду нами? Разве мало было барахла?», он попадает в положение автора, от которого общество требует поменьше чахлой риторики и побольше пневматической конкретики. «Раньше ты носила лаковые туфли, — послушно развивает ворюга вчерне намеченную мысль, — лаковые туфли на большой, а теперь ты ходишь в порванных спортсменках, и чулок нет пары ни одной». Последую и я его примеру.
Конкретным воплощением с недавнего времени исчезающих вещей является поваренная соль. В Палермо я ее покупаю у разносчика, который объезжает город на темно-зеленом трехколесном грузовичке с жестяным рупором, откуда и проистекает информация, что товар с соляных мелей Марсалы и солонее на свете не бывает. За четыре евро покупателю предлагается связка из 16 полиэтиленовых пакетов по полкило — дороговато, конечно, но, учитывая, что нет лучше подарка, чем пакет морской соли из Марсалы, я раскошеливаюсь. Особенно эффектен такой подарок в Лондоне, где, как только я вытаскиваю прозрачный пакет из кармана доставшегося мне по наследству пальто, вся «рыжая спесь англичанок», которой так восторгался наивный Мандельштам, моментально с них сходит. Кто знает, быть может, их огорчает, что я не привез им кокаин.
Грузовичок приезжает все реже, а в корзинках покупателей в местном супермаркете я все чаще замечаю общенациональные упаковки, напоминающие американскую Morton's Salt, с патентованным носиком для удобства и девизом «Сыпет, как дождь, даже в дождь!» или что-то в этом роде. На самом деле девиз — глупейшая адаптация английской поговорки, означающей «беда никогда не приходит одна» или, в крайнем случае, «то пусто, то густо», но не до копанья же в ассоциациях нормальным людям, правда?
Важнее другое. Идея, что у соли может быть вкус, не приходила в голову копирайтерам рекламных агентств за всю историю существования марки. Соль должна сыпаться и сыпать ее должно быть удобно — вот и все, на чем можно построить рекламную кампанию этого продукта. Сыпаться — вот в чем соль американской истории.
В США, как, впрочем, и в Англии и прочих странах первого мира, покупатели побогаче и покапризней поняли, что, подобно приобретающему детские велосипеды и дамские сумочки, довольствующийся малым не будет счастлив и что принцип распространяется и на поваренную соль. Вместо ширпотреба Morton's начали продаваться марки французской и итальянской «морской» соли, без лозунгов и патентованного носика, зато втридорога и более «натуральной». Как все революции в жизни потребителя, революция оказалась буржуазной: новый товар был лишь новой формой обмана чувств. Зажравшихся ширпотребом соблазнили происхождением продукта, а о том, что у соли, помимо способности сыпаться и родословной, как у Луи-Филиппа, должен быть вкус, им так ничего и не сказали.
Имманентность соли, с правом фигурировать в деле как вещдок №1, подчеркивается словами из Нагорной проповеди: «Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям». Современное толкование, на примере одного из богословов Интернета, строится таким образом: «В старину соли было мало. Удивлялись соли, а не христианам. Сегодня положение нормальнее. Гордиться тем, что нас назвали солью, неразумно». То есть буквально то, что говорили иностранцам, показывая им Ясную Поляну: «До Великой Октябрьской социалистической революции этим поместьем пользовался выдающийся писатель, граф Толстой. При советской власти тысячи выдающихся писателей пользуются этим поместьем».
Человек, однажды вкусивший кривой, местами еще зеленый, «бабушкин» помидор, посыпанный солью с грузовичка, — это человек, отныне понимающий разницу между одним писателем и тысячью, человек, для которого исчезновение вещей будет пожизненной травмой. В январе 1917 года Пастернак писал другу: «Нет того дива на земле, перед которым стало бы в тупик диво человеческого восприятия; надо только, чтобы это диво было на земле». А три года спустя он писал: «Единственно реальна тут нищета».
В конце 1920 года, когда дива больше в природе не было и оставалась одна нищета, в письме к тому же знакомцу поэт вспоминал переезд семьи на Волхонку, когда ему было 20 лет. Мать собирала вещи, и ему было «больно, что она загромождена таким количеством пыльной, деревянной, шерстяной и стеклянной неприязни», но «попробуй кому-нибудь об этом сказать, так тебя обличат во лжи: как же, скажут, ведь это все сплошь ваши вещи, и квартира ваша». И вот, стоило попасться под руку в хаосе переезда вещам из числа тех, «что называют красивой хорошей вещью», как он обращался к ним как к «заступникам». Мать его от них безжалостно отрывала: «Нельзя так, Боря. Ты чего это зазевался. Ну в чем дело? Свеча как свеча. А это! Ленты».
Под игом ностальгии, с тоскливым чувством случайно обнаруженной пропажи, поэт уверяет адресата письма, что «если бы я когда-нибудь, расфилософствовавшись, решил заняться проблемою прекрасного... я обязательно бы вернулся к описанному ощущению, и его обособил, и попристальнее вгляделся в его своеобразие, и проанализировал бы не любовь, не жизнь, не стихи, не вас, не себя, а именно успокоительное простосердечие этих дивных вещей».
Но то были «перчатки», «свечи» и «ленты». А это — поваренная соль! Соль, которой лишь во время Гражданской войны не хватало, как не хватало людям мыла, махорки и спичек. Следовательно, иго ностальгии сегодня должно быть стократ сокрушительней, а весть о пропаже стократ тревожней, чем в 1920 году у Пастернака. В написанной позже «Охранной грамоте», в описании разрыва с возлюбленной, которым напитано все его раннее творчество, поэту ничего не оставалось, как прибегнуть к образу подмененной материи: «Меня окружали изменившиеся вещи». Как они изменились с тех пор, даже ему, философу и неокантианскому эксперту по подобьям, было бы трудно представить.
Если у земли действительно есть пуп, то грузовичок фирмы «Апе» — это пуповина, связывающая человечество с тем баснословным временем, когда, по словам Пастернака, «мы были людьми». На таких же грузовичках, медлительных и убогих, как божьи коровки, на пьяццу перед моим домом приезжают точильщик ножей, торговец сицилийской пиццей «сфинчоне» и прочие пришельцы из вчерашнего несбывшегося.
Приезжает и зеленщик, у которого прошлым летом, согласно записи в дневнике, за 15 евро я купил следующее: «Две желтые, как шафран, дыни, три килограмма мускатного винограда, два килограмма поздних персиков с близлежащих холмов, по килограмму слив и хурмы, кочан капусты, дюжину лимонов, полдюжины груш неизвестного сорта, но размером с овечью голову, и плетенку только что сорванных с дерева, в живом облачении из неполированного малахита, грецких орехов. С солью из Марсалы все эти вещи роднит то, что в каждой из них есть вкус».
Приобретенная чуть ли не оптом ностальгия оттеняется образами с блошиного рынка, который устраивают на пьяцце по воскресеньям и где, среди полезных ступ и красивых ваз, натыкаешься на продукцию последних пятидесяти лет цивилизации. И тогда хочется завопить: «Послушайте, кто из нас в здравом уме польстится на килограмм мобильного телефона Motorola DynaTac 8900x или на целых семь компьютера Macintosh с 1 мегабайтом RAM? Кому нужны все эти обляпанные краской eight-track tapes, пузырящиеся на солнце виниловые singles, страшные, как циклоп, фотоаппараты Fuji, поцарапанные Sony Walkmans, мутные сосуды из Tupperware и детские игрушечные ружья из Armalite? Понимаете, это не реалии! Это не ценности! Прикасаясь к ним, никто не задумается об успокоительном простосердечии этих дивных вещей. А защищая мир, их производящий, никому не захочется пожертвовать жизнью!»
Повсеместное исчезновение вкуса у обыкновенной соли современно исчезновению вкуса у прогрессивного человечества и еще один знак того, что мы живем в последние времена. Зонтику девочки на рекламном щите Morton's Salt не оградить хитрую и ловкую цивилизацию от Апокалипсиса, как не спасти кожаной тужурочке предавшую свой мир Мурку от блатной справедливости.(сноб.ру)
В
Вanzay
О! Тафай — буду читать в наладоннике, он как раз тока тхт. хавает.
Вечером отправлю, почту мне в ЛС обозначь на которую кидать.
Авторизуйтесь, чтобы принять участие в дискуссии.