классики нашей с вами современности

Я никогда не была в ряду тех, кто чморит Акунина. От его текстов у меня ощущение хорошо сделанного продукта. То есть человек этим занимается профессионально и вполне укладывается в рамки жанра. Easy reading. И еще Акунин - неплохой переводчик и образованный человек.

я не чморю
просто не нравится его книги, искусственность наверно и нарочитость мешают, хотя чему...
вот еще был писатель, и есть, и хорошо выглядит, Юрий Поляков
мне понравилось, как он выразился- нет сейчас почти писателей, одни ПИПы, т.е. - Персональный (или персонифицированный?) Издательский Проект, Акунина туда отнес, к ПИПам, и женщин быстро заполняющих бумагу- Донцова, Маринина... вот Пелевина не стал так обзывать

Тучка, я с Вами солидарна, я тоже не буду ругать Акунина. во-первых я его всего прочитала, а во-вторых, он хоть и в классики не рвется, но в своей нише весьма хорош, ну как, например, Агата Кристи в своей.Ее читать тоже здорово интересно и язык хороший.По-моему Акунина просто модно сейчас ругать.
п.с. А про Сашу Соклова и не написал никто, не читали? А его наши литераторы рекомендуют к обязательному прочтению.

Точно.


Ну, издание книжки ещё не свидетельство того, что мы имеем дело с литературой. Издаться нынче несложно.


http://lib.aldebaran.ru/author/elizarov_mihail/eli...


Ох, тяжкая работа... :-)

Точно.


Дак многие из издавших книжки - весьма милые и образованные люди - что отнюдь не делает их настоящими писателями.


Ага. Это именно так. Зная в определённом смысле работу издательства изнутри, этот конвейер создания, раскрутки и выжимания авторов, могу с этим согласиться.


Не, уже не модно, уже и хвалить - не тренд, и ругать - не тренд, Акунин уже прошёл. Это как раз один из тех, кто зависит от трендов.

всяко
спасибо за ссылку

Всегда пожалуйста. :-)

ну без конвейера, хотя бы типографии, и писатель не издастся
тут глубже, мне кажется
писать или клепать
сказать или на потребу нахреначить

Типография тут ни при чём, это сугубо узкий технический момент.

Современные крупные издательства работают кластерно.


Иногда бывает не или, а и. :-)

Но редко. Это великий талант писать о сложном просто и доступно и массово. При этом не опрощая, не оглупляя, не опошляя сложное. Удавалось единицам.

И даже не всегда. Это как искорка с неба - сверкнула, лоб осенила - и дальше побежала по своим небесным делам.

Одним из примеров для меня служит роман Г. Л. Олди "Мессия очищает диск". Я другого у них читал мало, мельком, по диагонали - и всё попадалась какая-то фэнтезийная лабуда, мне не близкая. А этот роман - как вспышка. Чёткий образный язык, напряжённый сюжет - почти непрерывный экшен в ярких экзотических декорациях средневекового Китая с его чиновниками, армиями, генералами, монахами, лазутчиками и таинственными даосами - и при этом умение выразить в тексте весьма глубокие истины.

Писатель Михаил Елизаров, получивший на днях престижную литературную премию «Русский Букер», расспросил писателя Владимира Сорокина о таланте, кощунстве, добре и зле, распорядке дня и тоталитарной системе


Если пишу крупную форму, стараюсь рабо­тать каждый день. Встаю где-то около 9, справляю надобности, гуляю с собаками, чищу зубы, обливаюсь водой, выпиваю опять же воды и сажусь работать. Пишу до 12, делаю перерыв на завтрак, а потом работаю до обеда, до 14. Обедаю и забы­ваю о том, что делал. До следующего утра я не прикасаюсь к тексту. И так каждый день. Естественно, если по не зависящим от меня причинам текст вдруг останавливается, упирается в какого-то персонажа или фразу, понимаю, что это меня ­даль­ше не пускает. Тогда откладываю работу и даю возможность вещи созреть, пока она меня не пустит в себя. В это время что-то придумывается, накапливается энергия. Это можно назвать в неко­то­ром роде творческим принципом. Никогда в жизни я не буду ра­бо­тать ночью.

Наверное, все-таки Новый Завет, а не Вет­хий. Месть — это тяжелое ­прими­тивное чувство, оно мне чуждо. Мстить как-то противно, да и лень. Проще простить. Я могу многое простить людям. Но сознательное унижение, желание ­унизить, оскорбить, выставить человека в дураках и получить от этого удовольствие — такие люди для меня не существуют. Я вообще терпеть не могу, когда людей унижают. И получают ­удо­вольствие.

В «Месяце в Дахау» передо мной стояла задача показать красоту чудовищного. ­Пауль Целан сказал: «После Аушвица стихи невозможны». Я хотел написать ­такую невозможно чудовищную прозу — «после Аушвица». Кощунство — это надругательство над человеком, надругательство над личностью. В пьесе «Землянка» речь идет не о реальной землянке. Это бы­ла моя реакция на советское убожество, бытовое и идеологическое, на литературный опыт советской военной прозы, во многом фальшивый, и текст пьесы к реальной войне имел более чем косвенное отношение. Я разбирался с советским литературным опытом, а не с солдатами. Это не глумление, а попытка взглянуть на мир под другим углом. Я вообще не люблю искусственной позы в литературе, если она не носит черт высокого безумия.

С возрастом меняется отношение к дозволенному и недозволенному. Здесь ­де­ло не в границах, которые я себе ставлю, а в интересе. Хотя для меня мало запретного в литературе.

Я разделяю творчество и религиозность. Литература — светское занятие, но по определению благодатное, потому что она — творческий акт.

Так бывает, что в некоторых фрагментах текста обнаруживается некоторая фальшь. Это как ослабшая стру­на — хочется подтянуть. Я немного переписал финальную часть трилогии «Лед» — последнюю главу, мне показалось, что там чего-то не хвата­ло. Сделал ее пожестче. В «Голубом са­ле» я добавил один пассаж в тексте клонированного Толстого. Меня мучило, что я немного поспешил, не до­жал — буквально один абзац. Новая ­ре­дакция уже вышла. Хочется идеального ­качества текста. Но это все минимальная ­редактура.

С детьми я не был типичным отцом. Я вырос в авторитарной семье, в тоталитарном государстве — я эти совковые систе­мы подавления и подчинения ненавидел. С моими детьми я старался вести себя совсем по-другому. Я был скорее не отцом, а другом — и до сих пор им остаюсь.

Я понимаю, что правду можно сказать по-разному. Можно человека вообще сло­вом убить, а можно заставить задуматься. Я мо­гу сказать правду человеку, который мне интересен, чьим творчеством я дорожу. Но промолчу, если почувствую, что могу сломать человека. Добивать правдой негуманно.

Раньше мне было все равно, кто там ­на­ми рулит. А сейчас — нет. Может, возраст ­сказывается. Но, скорее всего, тяжело подействовало возвращение совка в лице питерской команды. Я всегда общался с людьми, с которыми приятно, с которы­ми интересно. И свободно. Но если в раз­говоре с человеком я должен обходить ­какие-то темы, не желая его обидеть, или себя подстраивать под взгляды человека, обсуждая, к примеру, какой правильный человек Путин или как прекрасно было в СССР, — то зачем мне такое общение?

Художественная правда — это убедительно описанный мир. Солженицын правдив в «Архипелаге ГУЛАГ», но не могу сказать, что он художественно правдив в своих романах. Там как раз мне не хватает худо­жественной правды. Вот Шала­мов абсолютно художественно правдив.

Москва потеряла лицо города. Лицо это стерлось. Москва — это некая зона, где люди зарабатывают и тратят деньги. Мос­ква раздавлена вертикалью власти. Я тоскую по улицам, по которым можно было идти и разговаривать, теперь это невозможно, тебя просто не услышат.

Нельзя, чтобы текст управлял тобой. Текст — это такая дикая лошадь. Его нуж­но объезжать.

Таланту надо уделять время. Он как собака. О нем надо заботиться, иначе одичает и убежит(Большой город)
___
наверно один классик определился

хорошо так написано.
а я Сорокина не читала.
Совсем.

мне Копейка понравилась и рассказы
читала его мало

Михалков

Сорокин "Сахарный кремль" - очень рекомендую первый рассказик, остальные рассказы для ценителей творчества )))

В нео-классики можно еще Алексея Иванова записать.