С К А З К А
Солнышко- это тебе, читай...
Комната маленькая – ее можно, сделав три широких шага, пройти насквозь. Так входит нож в масло. За окном что-то вроде Праздника. Какую-то годовщину отмечают. Оркестр играет. Что это? Не знаю. Но я упорно сплю.
Тук-тук. Я, по-моему, разбужен стуком в дверь. Наверняка – ненормальный почтальон. Маленького роста, желтая кепка, бегающие глазки и… пожалуй, хватит. Он всегда, собака, стучится утром. Хотя… Уже не утро. Полдень. Подхожу.
Блин, не могу найти ключи. А вот они! Все сегодня не слава Богу. Я не спросил – кто это. Открываю.
Это Ты.
Это ты. Ты это? Ты. Это ты. Не шутка – Ты. Ты. Ты. Ты. Да, Ты. На самом деле, Ты. Ты это. Это Ты. Т и ы. Соединяю - Ты.
- Можно?
- Это ты…
- Ну, я. Ты не побрился, ты – ужасен.
- Я не ожидал… Год не…
- У тебя есть кто-нибудь?
- Куча одалисок, которые развлекают своего падишаха бессонными ночами.
- Не смешно.
- Проходи что ли. Чай хочешь?
- Да, только я сама заварю. Иди, переоденься и побрейся.
Через час мы пили самый вкусный чай, нет ЧАЙ в мире. Вдруг я подумал, что её глаза больше для меня ничего не значат. Я сказал:
- Ко мне пришел человек, который прятался в тумане, и он сказал, что твои глаза больше ничего не значат.
- Просто – у твоей мечты выцвели глаза, - сказала она, закинула ногу на ногу, в сторону смотрела. Носок туда-сюда. Разница – сапожок и моя тапочка.
- Ты бледна и говоришь цитатами.
- Помнишь, как ты однажды говорил, что надо бояться своих желаний?
- Странный ЧАЙ.
- Терпкий?
- Да и…
- И ты вдруг перестал чувствовать свою руку, как будто анестезия. Левую или правую? У меня всегда левую, - смотрела то в мои глаза, то на мои руки, то черт знает куда.
- Тоже левую. Мы с тобой похожи, причем не только в этом.
- Напиши мне сейчас что-нибудь. Сказку, вот. И листок на, - обиженно сказала она, протягивая первый попавшийся листик. – Если не напишешь, то ты свин. Согласен?
- Нет, но напишу.
На этом незабвенном листе я написал:
Самая страшная свобода, которой Всевышний наградил нас, есть физическая свобода над своей жизнью. Одно то, что перед нами может встать риторический вопрос: «Быть или не быть?», повергает нас в состояние вечного сомнения. Наивным морализмом кажутся постулаты главных мировых религий, клеймящие самоубийц. Но почему? Думается, что все дело в сознании европейского или, по крайней мере, европеизированного человека, который упорно пытается уйти от ответа различными способами, отвергая или просто закрывая глаза на то, что в восточных обществах подразумевают под словосочетанием «моральные установки».
Она внимательно прочла. Начала смеяться. Странные у нее смешки. Я сказал:
- Когда ты смеешься, я никогда не могу понять источника твоего смеха. То ли надо мной, то ли над предметом разговора, то ли над собой.
- Да. Посмотри в окно. Там чудесный вид.
- Я знаю, что там весь город как на ладони. Мне лень поворачивать голову.
- А тебе лень было воспользоваться и тем шансом, который дала судьба год назад? Тогда всего этого не было бы, и я… Нет, смотри в окно. Там не город…
- А что? – я уже не чувствовал обеих рук и шеи.
- Посмотри, - засмеялась она.
Смех её не был случаен. Я не мог повернуть шею, а сидел спиной к окну. Больше всего я в тот момент боялся, что не смогу двинуть уже ничем, т.е. что-то вроде паралича из кошмарных снов. Или… Самого ужасного. И это, по-моему, начало происходить… Мне пришлось повернуться всем туловищем. Её смех, словно под действием таинственного ревербератора, становился 3-х, а может и 4-х мерным. Теперь он был где-то выше меня. Но это ещё не все. В окне я ровным счетом ничего примечательного, кроме урбанистической панорамы гибнущей цивилизации, не увидел. Все, как и прежде. Она смеялась пуще прежнего. Я снова к ней повернулся, правда, перестал чувствовать правое плечо. Я спросил:
- Почему ты смеешься?
- Не знаю, - она замолчала.
Когда я поворачивался, мне показалось, что она кому-то показала знак - приложила указательный палец к губам. А ее губы все также «пелись». Только они были немного синие. Самую малость. Она вытянула свою маленькую ручку и пальцем опять начала тыкать в окно. Я резко повернулся и увидел почтальона. Он был в желтой кепке и стоял где-то снаружи, хотя, возможно, он и не стоял вовсе. Теперь я ничему не удивлялся. Он мог, например, просто пролетать на уровне моего этажа и передавать корреспонденцию. Его маленькие глазки бегали по мне. Оценивали ситуацию. У него были рыжие брови и бакенбарды.
- Это он прятался в тумане? – спросила она.
- Да. Он немного постарел. У него была плохая манера появляться в дождливые и туманные дни откуда-нибудь из-за угла или в окне проезжающего троллейбуса.
- А мои глаза больше совсем ничего не значат?
- Что-то значат, но не то, что раньше. Потому что у меня появились другие глаза.
- Красивые? Красивее, чем у меня?
- Не знаю. А что он хочет? – спросил я, смотря на этого странного человека в оконной раме. Он стоял неподвижно, только его глаза все портили.
- Может быть любви, а может быть, письмо принес, - она снова начала смеяться.
- Все письма, эти письма я уже получил. Ты давно не присылала sms. Ты обиделась?
- Ты же знаешь, что…
- Что ты никогда не обижаешься.
- И что иногда только делаю вид, что обижаюсь. Я не могла.
- Понимаю.
Я подумал, что, если бы у меня работали руки, я запустил бы этому нежданному гостю в лицо тапочкой или просто показал знак с участием указательного пальца.
- Не надо. Тапочек все равно не долетит, а такие знаки некрасиво показывать, - сказала она.
- Читать чужие мысли тоже некрасиво, - спокойно ответил я.
Почтальон или человек в тумане начал плакать. Сперва только одна слеза, а за ней другая и ещё. А я его в детстве боялся. Вот он – какой ничтожный. Все идолы начали падать со своих пьедесталов.
- И даже я? – спросила она.
- В какой-то степени, - отвечал я. - Можно я повернусь или тебе удобнее мои мысли с затылка считывать?
- Нельзя, - она опять начала смеяться.
Вся правая часть моего тела уже меня не слушалась, а ещё - левая рука и шея. Но я все-таки повернулся. Лучше бы я этого не делал. В общем, ничего страшного в той части моей комнаты, которую я оставил вне поля зрения, не произошло, не считая того, что её нос на глазах начал уменьшаться. Она смеялась, а он уменьшался. Наконец он совсем исчез. Все бы ещё ничего, если бы не мой нос, который стал… ну, который стал вытягиваться вперед. Она сказала:
- Мне нравится твой нос. Он очень эффектный.
- У тебя тоже он очень красивый.
Мой нос настолько вытянулся, что находился в нескольких сантиметрах от её лица. А у нее на месте, где должен был быть нос, появилось отверстие.
- Ты любишь Гоголя? – спросил я.
- Нет. Не очень, - задумавшись ответила она.
В тот же миг наши носы приобрели прежнюю форму. Мы сидели молча. Теперь я не мог двинуть ни одной частью тела. Дышать стало тяжело.
Прошло два часа с тех пор, как мы молчали. Я старался ни о чем не думать. Она прервала слегка затянувшееся молчание:
- Не старайся ни о чем не думать. Все равно – ты думаешь о том, чтобы ни о чем не думать.
- Знаю.
- Боишься что ли, что я прочту твои мысли?
- Я не боюсь тебя.
- Я тоже не боялась тебя, когда ты был такой хорошенький и наивный, как котенок. А сейчас – боюсь немного.
- Чего меня теперь бояться? Я уже сделал все самое плохое.
- А ты боишься чего-нибудь? – продолжала она.
- Конечно. Каждый из нас стоит постоянно перед фактом своего убывания. Перед всем, что не состоялось, человек ощущает свою вину. Хотя у тебя нет этой проблемы. Тоска. Даже к тому, что состоялось, человек относится как-то неоднозначно. Например, не пришел бы я …. – ничего бы и не было. Или не потянуло бы меня… - тоже ничего.
- Вечереет, - сказала она.
- А он ещё плачет?
- Нет. Он уже ушел или улетел.
- Но обещал вернуться, – я засмеялся. - Я тебе хоть немного нравлюсь?
- О, да! Мое сердце разбито, а грудь переполняют эмоции, - отвечала она. - Как же долго я ждала такого вопроса.
- И не дождалась, - я продолжал смеяться.
- Там за окном, когда мы молчали, пролетели люди из оркестра. Одеты в смокинги. Некоторые из них были даже с инструментами.
- Они плакали?
- Нет, они улыбались, сегодня же Праздник какой-то.
- А какой?
- Они ничего не сказали об этом. Хочешь загадку?
- Говори.
- Кто сидит под столом?
- Не знаю.
- Не угадал. Не угадал, - она снова засмеялась
Вдруг я увидел как кто-то или что-то под столом начало сопеть. Потом я увидел какой-то розовый отросток, который из-под стола приближался ко мне.
- Кто это?
- Это слон.
- Если это слон, почему его хобот розовый?
- Какой ты непонятливый. Ведь это же розовый слон.
- А как он поместился под столом?
- Он маленький.
¬- А…
- Тебе его хобот мешает? У тебя же сохранился тот Нож – отрежь. Ты им ровно год не пользовался.
- Я еле как с тобой разговариваю, а ты хочешь, чтобы я ещё умудрился отрезать хобот розового слона.
- Не слона, а слоника, - ребячливо сказала она.
- Ну ладно, розового слоника.
- Так у тебя есть этот Нож? – мрачно спросила она,
- Да.
После моего ответа исчез розовый слон. Её глаза стали стеклянными, в них отражалась вся моя боль. Комната стала уменьшаться в размерах. Не к добру. Теперь я был так близко к ней, что стал ощущать её дыхание.
- Мне не было больно, когда ты это делал, - сказал она.
- А мне было.
- Очень?
- Очень. Но такой красоте нет места на земле. Я подобрал такой нож, чтобы он не доставил тебе никаких неприятных ощущений.
- У меня не осталось шрама – она убрала свои волосы, показав мне свою белую, когда-то очень нежную шею.
- Странно. Я думал…
- Ты думал, что у нас после этого все так и остается? – она снова засмеялась.
- Нет… - я даже не знал, что сказать.
- Представь себе, что человек, разбившийся в автокатастрофе, так и ходит изуродованный. Это хорошо, если у него есть, чем ходить. Ты продолжаешь оставаться маленьким и наивным котенком в некоторых моментах, хотя считаешь, что на твоих сапогах пыль дорог и кровь сражений.
Когда она говорила это, то протянула руку к моему лицу и погладила мои волосы и бакенбарды. Рука была холодная, но мне было приятно. Она добавила:
- Почему у тебя волосы темные, а баки немного светлее?
- Не знаю. Разве это имеет какое-то значение?
- А разве имеют какое-то значение теперь мои глаза?
Это были последние её слова. Я проснулся от стука в дверь. В руках у меня был нож. К чему бы это? Кто-то долго ждал за дверью и теперь нетерпеливо и громко стучал. Я подошел к двери и открыл… Это был почтальон в желтой кепке, он принес какое-то письмо. Его глазки бегали, но мне на них было наплевать. Письмо не было подписано – но я понимал от кого оно. Я развернул и прочел:
Самая страшная свобода, которой Всевышний наградил нас, есть физическая свобода над чужой жизнью. Одно то, что перед нами может встать риторический вопрос: «Убить или не убить?», повергает нас в состояние вечного сомнения. Наивным морализмом кажутся постулаты главных мировых религий, клеймящие убийц. Но почему? Думается, что все дело в сознании как западного, так и восточного человека, который упорно пытается уйти от ответа различными способами, отвергая или просто закрывая глаза на то, что в любых обществах подразумевают под словом Любовь.
Комната маленькая – ее можно, сделав три широких шага, пройти насквозь. Так входит нож в масло. За окном что-то вроде Праздника. Какую-то годовщину отмечают. Оркестр играет. Что это? Не знаю. Но я упорно сплю.
Тук-тук. Я, по-моему, разбужен стуком в дверь. Наверняка – ненормальный почтальон. Маленького роста, желтая кепка, бегающие глазки и… пожалуй, хватит. Он всегда, собака, стучится утром. Хотя… Уже не утро. Полдень. Подхожу.
Блин, не могу найти ключи. А вот они! Все сегодня не слава Богу. Я не спросил – кто это. Открываю.
Это Ты.
Это ты. Ты это? Ты. Это ты. Не шутка – Ты. Ты. Ты. Ты. Да, Ты. На самом деле, Ты. Ты это. Это Ты. Т и ы. Соединяю - Ты.
- Можно?
- Это ты…
- Ну, я. Ты не побрился, ты – ужасен.
- Я не ожидал… Год не…
- У тебя есть кто-нибудь?
- Куча одалисок, которые развлекают своего падишаха бессонными ночами.
- Не смешно.
- Проходи что ли. Чай хочешь?
- Да, только я сама заварю. Иди, переоденься и побрейся.
Через час мы пили самый вкусный чай, нет ЧАЙ в мире. Вдруг я подумал, что её глаза больше для меня ничего не значат. Я сказал:
- Ко мне пришел человек, который прятался в тумане, и он сказал, что твои глаза больше ничего не значат.
- Просто – у твоей мечты выцвели глаза, - сказала она, закинула ногу на ногу, в сторону смотрела. Носок туда-сюда. Разница – сапожок и моя тапочка.
- Ты бледна и говоришь цитатами.
- Помнишь, как ты однажды говорил, что надо бояться своих желаний?
- Странный ЧАЙ.
- Терпкий?
- Да и…
- И ты вдруг перестал чувствовать свою руку, как будто анестезия. Левую или правую? У меня всегда левую, - смотрела то в мои глаза, то на мои руки, то черт знает куда.
- Тоже левую. Мы с тобой похожи, причем не только в этом.
- Напиши мне сейчас что-нибудь. Сказку, вот. И листок на, - обиженно сказала она, протягивая первый попавшийся листик. – Если не напишешь, то ты свин. Согласен?
- Нет, но напишу.
На этом незабвенном листе я написал:
Самая страшная свобода, которой Всевышний наградил нас, есть физическая свобода над своей жизнью. Одно то, что перед нами может встать риторический вопрос: «Быть или не быть?», повергает нас в состояние вечного сомнения. Наивным морализмом кажутся постулаты главных мировых религий, клеймящие самоубийц. Но почему? Думается, что все дело в сознании европейского или, по крайней мере, европеизированного человека, который упорно пытается уйти от ответа различными способами, отвергая или просто закрывая глаза на то, что в восточных обществах подразумевают под словосочетанием «моральные установки».
Она внимательно прочла. Начала смеяться. Странные у нее смешки. Я сказал:
- Когда ты смеешься, я никогда не могу понять источника твоего смеха. То ли надо мной, то ли над предметом разговора, то ли над собой.
- Да. Посмотри в окно. Там чудесный вид.
- Я знаю, что там весь город как на ладони. Мне лень поворачивать голову.
- А тебе лень было воспользоваться и тем шансом, который дала судьба год назад? Тогда всего этого не было бы, и я… Нет, смотри в окно. Там не город…
- А что? – я уже не чувствовал обеих рук и шеи.
- Посмотри, - засмеялась она.
Смех её не был случаен. Я не мог повернуть шею, а сидел спиной к окну. Больше всего я в тот момент боялся, что не смогу двинуть уже ничем, т.е. что-то вроде паралича из кошмарных снов. Или… Самого ужасного. И это, по-моему, начало происходить… Мне пришлось повернуться всем туловищем. Её смех, словно под действием таинственного ревербератора, становился 3-х, а может и 4-х мерным. Теперь он был где-то выше меня. Но это ещё не все. В окне я ровным счетом ничего примечательного, кроме урбанистической панорамы гибнущей цивилизации, не увидел. Все, как и прежде. Она смеялась пуще прежнего. Я снова к ней повернулся, правда, перестал чувствовать правое плечо. Я спросил:
- Почему ты смеешься?
- Не знаю, - она замолчала.
Когда я поворачивался, мне показалось, что она кому-то показала знак - приложила указательный палец к губам. А ее губы все также «пелись». Только они были немного синие. Самую малость. Она вытянула свою маленькую ручку и пальцем опять начала тыкать в окно. Я резко повернулся и увидел почтальона. Он был в желтой кепке и стоял где-то снаружи, хотя, возможно, он и не стоял вовсе. Теперь я ничему не удивлялся. Он мог, например, просто пролетать на уровне моего этажа и передавать корреспонденцию. Его маленькие глазки бегали по мне. Оценивали ситуацию. У него были рыжие брови и бакенбарды.
- Это он прятался в тумане? – спросила она.
- Да. Он немного постарел. У него была плохая манера появляться в дождливые и туманные дни откуда-нибудь из-за угла или в окне проезжающего троллейбуса.
- А мои глаза больше совсем ничего не значат?
- Что-то значат, но не то, что раньше. Потому что у меня появились другие глаза.
- Красивые? Красивее, чем у меня?
- Не знаю. А что он хочет? – спросил я, смотря на этого странного человека в оконной раме. Он стоял неподвижно, только его глаза все портили.
- Может быть любви, а может быть, письмо принес, - она снова начала смеяться.
- Все письма, эти письма я уже получил. Ты давно не присылала sms. Ты обиделась?
- Ты же знаешь, что…
- Что ты никогда не обижаешься.
- И что иногда только делаю вид, что обижаюсь. Я не могла.
- Понимаю.
Я подумал, что, если бы у меня работали руки, я запустил бы этому нежданному гостю в лицо тапочкой или просто показал знак с участием указательного пальца.
- Не надо. Тапочек все равно не долетит, а такие знаки некрасиво показывать, - сказала она.
- Читать чужие мысли тоже некрасиво, - спокойно ответил я.
Почтальон или человек в тумане начал плакать. Сперва только одна слеза, а за ней другая и ещё. А я его в детстве боялся. Вот он – какой ничтожный. Все идолы начали падать со своих пьедесталов.
- И даже я? – спросила она.
- В какой-то степени, - отвечал я. - Можно я повернусь или тебе удобнее мои мысли с затылка считывать?
- Нельзя, - она опять начала смеяться.
Вся правая часть моего тела уже меня не слушалась, а ещё - левая рука и шея. Но я все-таки повернулся. Лучше бы я этого не делал. В общем, ничего страшного в той части моей комнаты, которую я оставил вне поля зрения, не произошло, не считая того, что её нос на глазах начал уменьшаться. Она смеялась, а он уменьшался. Наконец он совсем исчез. Все бы ещё ничего, если бы не мой нос, который стал… ну, который стал вытягиваться вперед. Она сказала:
- Мне нравится твой нос. Он очень эффектный.
- У тебя тоже он очень красивый.
Мой нос настолько вытянулся, что находился в нескольких сантиметрах от её лица. А у нее на месте, где должен был быть нос, появилось отверстие.
- Ты любишь Гоголя? – спросил я.
- Нет. Не очень, - задумавшись ответила она.
В тот же миг наши носы приобрели прежнюю форму. Мы сидели молча. Теперь я не мог двинуть ни одной частью тела. Дышать стало тяжело.
Прошло два часа с тех пор, как мы молчали. Я старался ни о чем не думать. Она прервала слегка затянувшееся молчание:
- Не старайся ни о чем не думать. Все равно – ты думаешь о том, чтобы ни о чем не думать.
- Знаю.
- Боишься что ли, что я прочту твои мысли?
- Я не боюсь тебя.
- Я тоже не боялась тебя, когда ты был такой хорошенький и наивный, как котенок. А сейчас – боюсь немного.
- Чего меня теперь бояться? Я уже сделал все самое плохое.
- А ты боишься чего-нибудь? – продолжала она.
- Конечно. Каждый из нас стоит постоянно перед фактом своего убывания. Перед всем, что не состоялось, человек ощущает свою вину. Хотя у тебя нет этой проблемы. Тоска. Даже к тому, что состоялось, человек относится как-то неоднозначно. Например, не пришел бы я …. – ничего бы и не было. Или не потянуло бы меня… - тоже ничего.
- Вечереет, - сказала она.
- А он ещё плачет?
- Нет. Он уже ушел или улетел.
- Но обещал вернуться, – я засмеялся. - Я тебе хоть немного нравлюсь?
- О, да! Мое сердце разбито, а грудь переполняют эмоции, - отвечала она. - Как же долго я ждала такого вопроса.
- И не дождалась, - я продолжал смеяться.
- Там за окном, когда мы молчали, пролетели люди из оркестра. Одеты в смокинги. Некоторые из них были даже с инструментами.
- Они плакали?
- Нет, они улыбались, сегодня же Праздник какой-то.
- А какой?
- Они ничего не сказали об этом. Хочешь загадку?
- Говори.
- Кто сидит под столом?
- Не знаю.
- Не угадал. Не угадал, - она снова засмеялась
Вдруг я увидел как кто-то или что-то под столом начало сопеть. Потом я увидел какой-то розовый отросток, который из-под стола приближался ко мне.
- Кто это?
- Это слон.
- Если это слон, почему его хобот розовый?
- Какой ты непонятливый. Ведь это же розовый слон.
- А как он поместился под столом?
- Он маленький.
¬- А…
- Тебе его хобот мешает? У тебя же сохранился тот Нож – отрежь. Ты им ровно год не пользовался.
- Я еле как с тобой разговариваю, а ты хочешь, чтобы я ещё умудрился отрезать хобот розового слона.
- Не слона, а слоника, - ребячливо сказала она.
- Ну ладно, розового слоника.
- Так у тебя есть этот Нож? – мрачно спросила она,
- Да.
После моего ответа исчез розовый слон. Её глаза стали стеклянными, в них отражалась вся моя боль. Комната стала уменьшаться в размерах. Не к добру. Теперь я был так близко к ней, что стал ощущать её дыхание.
- Мне не было больно, когда ты это делал, - сказал она.
- А мне было.
- Очень?
- Очень. Но такой красоте нет места на земле. Я подобрал такой нож, чтобы он не доставил тебе никаких неприятных ощущений.
- У меня не осталось шрама – она убрала свои волосы, показав мне свою белую, когда-то очень нежную шею.
- Странно. Я думал…
- Ты думал, что у нас после этого все так и остается? – она снова засмеялась.
- Нет… - я даже не знал, что сказать.
- Представь себе, что человек, разбившийся в автокатастрофе, так и ходит изуродованный. Это хорошо, если у него есть, чем ходить. Ты продолжаешь оставаться маленьким и наивным котенком в некоторых моментах, хотя считаешь, что на твоих сапогах пыль дорог и кровь сражений.
Когда она говорила это, то протянула руку к моему лицу и погладила мои волосы и бакенбарды. Рука была холодная, но мне было приятно. Она добавила:
- Почему у тебя волосы темные, а баки немного светлее?
- Не знаю. Разве это имеет какое-то значение?
- А разве имеют какое-то значение теперь мои глаза?
Это были последние её слова. Я проснулся от стука в дверь. В руках у меня был нож. К чему бы это? Кто-то долго ждал за дверью и теперь нетерпеливо и громко стучал. Я подошел к двери и открыл… Это был почтальон в желтой кепке, он принес какое-то письмо. Его глазки бегали, но мне на них было наплевать. Письмо не было подписано – но я понимал от кого оно. Я развернул и прочел:
Самая страшная свобода, которой Всевышний наградил нас, есть физическая свобода над чужой жизнью. Одно то, что перед нами может встать риторический вопрос: «Убить или не убить?», повергает нас в состояние вечного сомнения. Наивным морализмом кажутся постулаты главных мировых религий, клеймящие убийц. Но почему? Думается, что все дело в сознании как западного, так и восточного человека, который упорно пытается уйти от ответа различными способами, отвергая или просто закрывая глаза на то, что в любых обществах подразумевают под словом Любовь.
Ч
Чайка Джонатан Ливингстон
Красиво и спокойно )
правда иногда мысленные построения на краю )) но это интересно ) в фарс не переходит )
кто написал?
чьи мысли? )
у меня конечно есть и свои )
правда иногда мысленные построения на краю )) но это интересно ) в фарс не переходит )
кто написал?
чьи мысли? )
у меня конечно есть и свои )
х
хЫшный Бублик
слог немного тяжеловат :-(
В
ВсёОтлично
а чем там все зокончелось?
Г
....Голубоглазая....
задумалась о жизни. .....красиво, хотя и тежело читается
g
ghjklp
цепляет......
Ч
Чайка Джонатан Ливингстон
записала сама свои мысли и немножко чуств
тогда почему все так грустно?
есть причины таким готическим чувствам?
Ч
Чайка Джонатан Ливингстон
именно поэтому
кто-нибудь умер?
и почему это связано с любовью?)
Ч
Чайка Джонатан Ливингстон
просто любовь потихоньку убивает мою душу... но это-весело
любовь не убивает )
убивает страсть )
разве не чувствуешь противоречия: любовь - убивает.
B
Brain
НИАСИЛИЛ
Ч
Чайка Джонатан Ливингстон
чтоб в живых остаться-- любить без страсти штоль???
) в общем тебе обязательно надо умереть )
что разве других отношений не бывает? )
любить со страстью) с горячей и сильной )
но если она становится патологией, ну её нафех...
а любовь ) она со страстью и не связана )
в смысле она и без страсти любовь
[Сообщение изменено пользователем 21.07.2006 16:08]
С
Сходил в тиндер
чо курил аффтар???
Ч
Чайка Джонатан Ливингстон
молодежь разумная такая....
ну как хотите в общем то )
если так нравитсо, то пожалуйста... только чета это какая то нерадость... )
если так нравитсо
по другому тож нравиться... А жизнь -то прекрасна!!!! а как удивительна, ну разве нет???
Ч
Чайка Джонатан Ливингстон
А жизнь -то прекрасна!!!! а как удивительна, ну разве нет???
) нет
это тоже страсть ) буит страдание )
Авторизуйтесь, чтобы принять участие в дискуссии.